Иллюстрации к цитатам из романа

[Ирма Банева]

Пока четыре, может быть, будут ещё.









Бумага, акварель. Автор — я.

@темы: Булгаков, иллюстрации

---

Мастер и Маргарита - акростих

[Quantum_Cat]

Название: Мастер и Маргарита - акростих.
Автор:  Quantum_Cat
Бета: нет
Фандом: Булгаков Михаил «Мастер и Маргарита»
Жанр: стихи
Персонажи: Мастер, Маргарита, Воланд, Фрида
Рейтинг: G
Дисклаймер: персонажи мне не принадлежат
Размер: драббл
Критика: конструктивная приветствуется.
Саммари: Акростих - стихотворение, в котором некоторые (как правило, первые) буквы каждой строки составляют осмысленный текст. В данном случае основой является текст "Мастер и Маргарита"

Также стих выложен на фикбуке, при желании можно погладить автора или поругаться на него там)

Мастер и Маргарита - акростих.

Мастер и Маргарита - акростих.

Москва взбаламучена дьявольской свитой,
А ей достается центральная роль.
Смогла в восхищении быть Маргарита
Той ночью сквозь страх, одиночество, боль.
Еë ведьмовство захватило внезапно:
Речь рыжего демона, крем и полет,
И вот на балу ради сделки с Мессиром
Марго в эту пятницу крови испьет.
А после, случайно дав Фриде надежду,
Решится исполнить убийцы мечту.
Горда, королевой глядит, как и прежде,
А сердце пускается вскачь в пустоту.
Решение Воланда шанс дать последний
Использует с толком. И Мастер еë
Теперь будет рядом. Не в тьме или свете,
А в чистом покое до краха времëн.

@темы: стихи, фанфикшн

---

Мюзикл "Мастер и Маргарита"

[Blowing...Wind]

Господа и дамы!

А ведь по бессмертному роману Булгакова есть еще и спектакли!
Для меня лучший из них по мастерству постановки и новизне прочтения - поставленный в Петербурге в 2014 году, прошу не пенять на качество ввиду новизны творения и прилагаю не лучшую, но все же полную версию-склейку, а также парочку фрагментов.

vk.com/video?z=video196516734_171175234%2Falbum...

vk.com/video196516734_171175235

vk.com/video?q=%D0%93%D0%BB%D0%BE%D0%B1%D1%83%D...

vk.com/video?q=00032%D1%84%201§ion=search&z...

P. S. Если кто-то заинтересуется, могу предоставить и другие полные версии актов.

запись создана: 19.02.2015 в 20:59

@темы: интересные ссылки, Булгаков

---

[Зеленый Фонарь]

Довольно интересный и остроумный сюжет про экранизации МиМ. Коротко обо всех снятых по мотивам романа фильмах. С комментариями можно спорить, но по факту очень информативно и с кадрами.

@темы: Фильм

---

[Satori~]

madlittleclown.deviantart.com/art/Master-and-Ma...

@темы: фанарт

---

[Simply~Mad]

Товарищи!
А есть тут хоть кто-то живой? Админ тут вспомнил о романе, заново упоролся и подумывает устроить фест, но если единомышленников мало, то смысла в этом тоже мало...
Если откликнется хотя бы человек 15, то будем думать усиленнее в этом направлении =)

@темы: ВАЖНО!

---

Песни по "Мастеру и Маргарите"

[Аарра]

Не знаю, можно ли делать такие запросы, но в музыкальном сообществе рекомендаций очень мало, поэтому попробую.

Посоветуйте песни, которые написаны фанатами по роману М.Булгакова "Мастер и Маргарита" или песни профессиональных певцов и композиторов.
Например:

Скачать Николаев Игорь - Мастер и Маргарита.

Скачать Лариса Долина - Кот Бегемот.

Треки из экранизации "Мастера и Маргариты" НЕ ПРЕДЛАГАТЬ.
Только песни по мотивам книги, о героях книги, о событиях книги и т.д.

---

Простите, Михаил Афанасьеич! (с)

[Зеленый Фонарь]

Я не знаю, как правильно опередлить жанр сего текста, мне нравится называть его рассказом. Рассказ навеян романом "Мастер и Маргарита" и украинской демонологией. Местом, куда летала Маргарита купаться, вслед за Ф. Балоновым и М. Петровским (в книге Петровского "Мастер и Город. Киевские контексты Михаила Булгакова." и приведены цитаты из Балонова) считаю одну из Лысых гор под Киевом.


Ночь перед праздником

Под вечер воздух над пологим берегом реки налился запахом согретых солнцем трав. Невидимой струной натянулось радостное беспокойство: все ближе подходила праздничная ночь.

Меловый обрыв нависал над рекой, вырисовывался на фоне бело-сиреневого неба, темной щеткой вековых сосен упирался в рваные облака. Где-то за обрывом и перелеском все еще дышал накопленным в кривых улочках и широких улицах жаром Город. Я поднялась со дна, когда луна уже перестала быть прозрачным призраком, мирно и незаметно шествующим по небу. Она постепенно наливалась желтым цветом, разгоралась волшебным фонарем из детской сказки, превращая небо вокруг в матовый зеленоватый занавес.

Смазывались краски, появлялись новые тени, от реки белыми невесомыми клочьями тумана поднималась прохлада. Даже сейчас, через несколько часов после того, как вечер медленным движением сорвал с мира жару, в воздухе еще улавливалось напоминание о ней. Я невольно посочувствовала людям в Городе. В памяти вихрем закружились нестройные воспоминания о моих собственных последних веснах. Словно сквозь толстое стекло, я смотрела, как мелькали по отстроенным улицам прохожие: идущие к реке, растягивающие сладкий вечер, тревожно косящиеся на только что зажженные фонари, к которым никак не могли привыкнуть. Я вспомнила, какими рахитичными выглядели звезды из-за этих фонарей. Поверх пейзажа, который стал привычным за последние полтора года, я видела, как мать с торжественным, но настороженным лицом, возвращается из церкви точно таким же, как сегодня, пятничным вечером, как таинственно достает из большой своей сумки небольшую пасху, как сокрушается, что не сможет сама испечь хлеб. Вот только почему она больше печь не могла – это я уже забыла. Я вспоминала, что в такую пятницу в соседней комнате не пела девушка-учительница, хотя по вечерам всегда был едва слышен через стену ее тихий голос, выводивший украинские песни. Брат не брал в руки гитару: самый дорогой для него предмет в нашей комнатушке, непонятно как сохранившийся еще от отца. В такую пятницу по всей нашей шумной и бестолковой коммуналке, в которой про меня во всю судачили на кухне язвительный и несчастный соседки, становилось подозрительно тихо. И кстати, в такую пятницу всегда казалось, что отец вернулся. Потому мы все трое сидели притихшие, и у всех у нас перед глазами, что б мы не делали, стояло его улыбчивое лицо. А я вспоминала, как он, собираясь уходить, передразнивал грузинский акцент и говорил, что всегда мечтал увидеть Кавказ. Горы были последним, что отец видел в своей жизни.

Я тряхнула головой и зажала уши руками, чтоб не слышать отцовского голоса. Сегодня праздник и нельзя быть печальной. Я ждала этого дня с того самого момента, как впервые вышла этой весной на берег. Нельзя.

Я поплыла к зарослям камыша у пологого берега. Сюда сегодня снова прилетят ведьмы из Города, и мне не хотелось пропустить их появления. Сестры сказали, что в самом начале вечера они обычно говорят о городских делах, а мне почему-то страшно захотелось хоть что-то услышать о жизни, которую я забывала. Я невольно вспомнила прошлогодний большой шабаш. И вздрогнула. От того разгула, что начался сразу после общих танцев, мне до сих пор было жутко. Пьяные взвизги и вопли то ли ужаса, то ли нервного необъяснимого возбуждения, кровь, которая лилась широким потоком из непонятно откуда приволоченных казанов (и мне не хочется знать, чья она была, та кровь), стоны (громкие, заунывные, порочные, нечеловеческие), слышимые из каждых кустов… Не будь я уже мертвой, я б в ту ночь точно померла. Я не хотела видеть все это еще раз, мне хотелось посмотреть на ведьм, пока они еще были похожими на людей.

Ничего не происходило пока, только луна все ползла вверх, наливаясь серебром, подали голоса лягушки, утихали кузнечики постепенно и распевались ночные птицы. Ветки берез и верб на берегу перебирал легкими пальцами ветер. Я ждала, расплетая и переплетая косы. Тишина наплывала на меня волнами, и я тихо покачивалась среди чуть заметно шевелящихся камышей.

Когда луна стала замедлять свое восхождение, на берегу появились первые ведьмы. Три молодые нагие женщины появились вместе на поляне у верб и немедленно спешились. Две из них прилетели на щетках, а третья – на большом черном козле. Животное покорно стояло рядом с ней, бессмысленно глядя перед собой. За пеленой, покрывшей его глаза, мне казалось, я увидела ужас. На его спине лежал какой-то темный сверток, который ведьма тут же отнесла под вербу. Женщины, переговариваясь и пересмеиваясь, пошли по берегу, проверяя все ли готово к встрече остальных. При этом ведьма, прилетевшая на козле, отослала зачем-то двух других подальше от верб, а сама медленно пошла вдоль поляны. Она тихо напевала и даже иногда приплясывала, взмахивая руками.

- Да, постарались русалки прошлой ночью, - наконец произнесла она, останавливаясь у самой кромки воды. Еще бы не постарались! Я сама расчесывала траву, выбирая сухие прутья именно там, где сейчас стояла красавица.

Мне из камышей была очень хорошо видна и сама поляна, и ведьма. При этом я была уверена, что меня не увидит никто, пока я не выйду из камышей или не захочу, чтобы меня увидели.

Ведьма была очень красива. Самыми поразительными были ее глаза: огромные, карие, в них лунный свет тонул, отчего глаза казались какими-то зловещими. Ведьма вздохнула и, слегка поведя плечами, зашла в воду. Я невольно тихо охнула, но она не услышала. Не каждый решится войти в воду в такую ночь, даже среди ведьм немного тех, кого сестры не утащили бы на дно за такое посягательство. Но по этой видно было, что никто ее не тронет, да и далеко она не полезла. Ведьма плавала, пока на поляне не показались две ее товарки. Они бросили на землю по вороху хвороста, и как только тонкие сухие дрова ударились о землю, их тут же объяло пламя. Черноволосая вышла из воды, выжала волосы, что-то тихо сказала двум ведьмам, после чего те две тоже бросились в воду. Сама же предводительница ушла куда-то, скрывшись за красным цветком костра. За ней покорно побежал ее черный козел, до этого стоявший под вербой.

Я стала смотреть на двух купающихся ведьм. Было видно, что они моложе черноволосой, но со временем будут не менее сильными: на втором году моей русалочьей жизни я уже могла видеть Силу. Наверное, потому эти трое и прибыли первыми, чтоб как следует приготовить место для шабаша, убедится, что все в порядке. Ведьмы смеялись, брызгались, ныряли у берега, но далеко не плыли. Правильно. Вот-вот должны подняться сестры, им бы очень не понравилось слишком грубое вторжение в реку. Ведьмы не разговаривали. Они часто смотрели туда, куда ушла черноволосая. Они замерли, прислушиваясь: с берега доносились уже слышанные мною приглушенные напевы старшей ведьмы. Когда их услышали и ведьмы, они вдруг резко приблизились друг к другу и стали целоваться. Я вздохнула, вспоминая прошлогодний шабаш. Хотелось отвернуться, но почему-то я продолжала наблюдать, как они, не разрывая страстного поцелуя, прикасаются друг к другу, хватают за руки, мнут плечи, почти отрываются друг от друга, снова сталкиваются разгоряченными телами. Вода вокруг них расходилась кругами, луна лила потоки света, а их тихие стоны были столь нежными и как бы зовущими, что я даже почти высунулась из камышей, пытаясь поближе рассмотреть ведьм. Проклятье! Я уже начинала жалеть, что слишком рано поднялась.

- О, как я скучала! Ольга, почему, почему, мать твою, ты перестала появляться в Слободке? – ведьма, которая была повыше и потемнее цветом волос, наконец оторвалась от своей подруги, но тут же прижалась к ней, укладывая голову ей на плечо.
- Ты же знаешь, милая, мне там лучше не появляться сейчас, - вторая склонилась к макушке подруги и провела рукой по ее волосам.
- Лышенько мое, чего ты боишься? Старой Горпыны? – высокая ведьма хрипло рассмеялась, целуя плече. – Забудь о ней, серденько! Она уже там никто! Не веришь? Спроси у Галины, сейчас она у нас старшая. Горпыны скоро не будет.
- Ох, складно ты говорить, Ирина, душа моя! Ладно, да с трудом верится, - вздохнула Ольга, и крепче сжала в объятиях подругу.
- А я говорю: мне не веришь – у Галины спроси. Я уже с ней говорила. Если ты захочешь, она примет тебя к нам в Слободку. И никто слова противного не скажет, тебя все знают. Да и к тому же, ты думаешь, это не видно? Не видно того, что между нами происходит? Ведь все видят! Я не могу без тебя, Ольга! Не мучь меня, не пропадай так надолго!
- Хорошо, родная, я спрошу. И как только можно будет, я приду в Слободку. Обещаю. А теперь поцелуй меня, а то скоро Галина вернется. Ведь и правда к нам прибудет Королева?
- Да, прибудет, серденько.

Они снова поцеловались, долго и тягуче. А потом, резко отстранившись друг от друга, стали выходить на берег, к высоко пылающему костру.
Наблюдая за ведьмами, я и не заметила, что напевы прекратились. В круге света появилась Галина. Она широко улыбалась.

- Ну что, девушки, дамы уже на подходе. Я слышала, как за несколько десятков верст отсюда кто-то хохотал. Кто же это мог быть, как не наша Анна?
- Галина, а правда, что старую Горпыну расстреляли? – вдруг спросила ведьма, которую звали Ольгой.
- Брешут, брешут, дорогая! – ответила Галина и громко расхохоталась. - Жива Горпына, да вот только непонятно, долго ли ей, суке старой, жить осталось.
- Что ж ты о ней так, сестра? А не боишься, что аукнутся тебе слова твои?
- А что мне бояться? Последняя ли я ведьма на Слободке? Да и во всем Городе, разве имя мое не уважаемо, скажешь? А Горпына сама виновата. Нечего было командиру красному завораживать да потом на свою же братию указывать, что, мол, враги народа. От нее все сейчас отступились, стало ей трудно очень. Да и пора ей уже, старая она, живет ведь только потому, что силой делиться ни с кем не хочет, вот сила ее на земле и держит. Ничего, чего наша братия ей сделать не может, красные уладят. Они ее хату чуть не каждый день наизнанку выворачивают, житья не дают, по кабинетам таскают да выясняют чего. Сама скоро уйти захочет. Да тою дорогой, которой треть знахарок со Слободки пустила.
- Ой, что делается… А кому ж это она ворожила?
- А не знаю я, кто он таков... Одно знаю, зря связалась, с такими не связываются. Он и ко мне заходил, еще белые в Городе были. Но выгнала я. А Горпына - дура, хоть и старая да опытная, а согласилась помогать. Да вот и допомагалась.
- Ой, что делается-то…
- А ты-то чего вздыхаешь, Ольга? – спросила Галина, лукаво улыбаясь.
- Нет, ничего. У нас просто говорят такое, вот мне и хотелось наверняка узнать… - ответила Ольга.
- Ага, как же, слышала она, - с напускной строгостью проговорила черноволосая. – Сговорились уже, по довольной роже Ирины вижу, что сговорились.

Ольга опустила голову и покраснела так, что было видно даже в неверном свете костра.
Галина снова засмеялась.
- Ну, чего же ты? Права Ирина, я тебя приму, как можно будет. Вы только ведите себя как-то понезаметнее. Хотя я знаю, что вы так и будете. Ну, все, поговорили и хватит. Сестры летят.

Она указала куда-то в сторону Города. Последние мгновения перед появлением на поляне городских ведьм прошли в тишине. А потом воздух над костром разрезала лихим свистом пролетающая на рыжем козле ведьма. Над поляной понеслись стремительные темные силуэты: быстрые, тонкие, угловатые. Взгляд не останавливался, метался между химерными тенями. Вокруг костра спешивались нагие женщины, отбрасывая щетки, метлы и даже веники. Некоторые ведьмы соскакивали со спин козлов, боровов, а две или три прибыли на черных клыкастых псах. Слышались приветствия, звуки затяжных звонких поцелуев и смех-смех-смех… Я была разочарована: земные гости оказались не такими земными, какими мне бы хотелось их увидеть. Ведьма – она таки ведьма во всем… Вдруг мне показалось, что все-таки я стала вспоминать, что такое отчаяние.

- А что ты тут делаешь? – ударил знакомый голос сквозь шорох камышей. От неожиданности я даже испугалась и по привычке ухватилась за сердце, которое уже полтора года не болело.
- Тьху ты! Сестра, зачем ты так подкралась?

Моя любимая сестра-русалка рассмеялась. Мне уже начинало казаться, что смеха этой ночью как-то слишком много.
- Я не подкрадывалась. Ты так увлеченно рассматривала ведьм, что не заметила меня. Пойдем, пора уже. Сейчас они пойдут танцевать, а там и мы должны будем начать.
- А где же лягушки?
- Вон, посмотри под вербу. Их только что принесли. Вот только гнилушки по ветвям развесят, чтоб им ноты было видно, и тут праздник и начнется. Пойдем, сестра.

И она потянула меня за руку из камышовых зарослей к средине реки, где уже собрались на дне, готовясь выйти на берег, остальные русалки. Я вспомнила, как трудно было их первое время распознавать: все с синими почти прозрачными глазами, с длинными волосами – или черными, или почти белыми, с тонкой белой кожей, все в тонких длинных рубахах, в венках из трав. Да еще и имен своих почти никто не помнит. Но потом я научилась узнавать. Быстрее пошло дело, когда я поняла, что сама такая же. Сегодня сестры ради праздника даже цветы белые в венки вплели. Поднимаясь над водой, они все улыбались приветственно ведьмам, которые простирали к нам руки.

Мы вдвоем выходили из воды последними. Лягушки, старательно раздуваясь, играли на деревянных дудочках. Я подумала, что они звучат не хуже оркестра в ресторане, где я пела и плясала в последнюю свою зиму. Ведьмы, взявшись за руки, обходили хороводом костер: пока что медленно и ровно, в гармонии с неторопливой и тягучей музыкой. Сестры растянулись вдоль берега, и мы все тоже взялись за руки. Музыка становилась быстрее, веселее. Я шла первой, заворачивая круг для хоровода, но поближе к воде. Чем быстрее становилась музыка, тем сильнее внутри разгоралось какое-то волнительное ожидание, и мне показалось, что мое сердце еще может забиться. Разгоралась музыка, выше выбрасывал искры костер, быстрее двигался и наш хоровод, и ведьминский. Смех не прекращался ни на миг. Я была уже не я: музыкой размывало границы. Движения становились развязнее. Распадались замки рук. Мы тянулись ближе к огню, хотя делать этого, наверное, не стоило. Но сегодня нам огонь был не страшен. Когда ключи хороводов сблизились, они стали ломаться, перемешиваться, распадаться на небольшие группки. Я уже не различала, куда иду, и с трудом понимала, кого хватаю за руку в быстром танце – сестру-русалку в белой рубахе и с холодными руками, или нагую ведьму, у которой под кожей билось пламя одной температуры с костром. Хоровод не хоровод, танец не танец – сплошной хаос, симметрично кружащийся вокруг костра, завлекающий, освобождающий, захватывающий… Невесомо я ходила по траве, едва ее приминая. Я уже и забыла, о какой-то Королеве, прибытие которой, наверное, должно было стать самой торжественной частью шабаша. Все становилось неважно. Музыка растворяла и захватывала, от этого было хорошо и легко. Уходила какая-то вечная невообразимая тоска, от которой невозможно было никак укрыться вот уже полтора года.

И вдруг, на самом пике быстроты, когда ноги почти оторвались от земли, и на миг поверилось, что душа еще жива, все пропало. Музыка рассыпалась, и мгновенно разрушились чары. Все так и застыли на поляне, пытаясь понять, куда подевалось волшебство. Под вербами тяжело дышали лягушки, над ними ярче светились гнилушки. В бархатно-синем небе зависла полная луна. Над поляной остывал воздух, нагнеталась тишина и неудовлетворение. Давило непонимание и внезапная тишина тоже давила неимоверно. Я поняла, как это - когда время останавливается и застывает. И тут из-под старой вербы, что стояла дальше всех от берега, раздвинув тонкие ветви, вышел кто-то козлоногий и почти царственно подошел к костру.

Первой нашлась Галина. Только увидев козлоногого, она воскликнула:
- Тьфу ты! А я уж думала, случилось чего. И долго ты там стоял, старый пень, долго ждал момента, чтоб испортить праздник трем десяткам неспокойных баб и девиц?
И три десятка недовольных баб и девиц одобрительно зашумели.
- И тебе не хворать, Галина. Ты не меняешься, и самому Господину дерзила б! – трескучим, но глуховатым голосом произнес козлоногий.
- Стараюсь, - ухмыльнулась ведьма. – Так почему ты дотанцевать не дал, паршивец? Ведь немного оставалось.
- Но-но, ты будь осторожнее! – предостерег он, но было понятно, что ему даже нравится выходка Галины. А она прекрасно понимала, что она, как старшая городская ведьма, многое может себе позволять. – Я остановил потому, что через считанные минуты прибудет сюда Королева. Если б я ждал еще, не хватило бы времени все подготовить. Хотя праздник и так готов на славу, ей здесь будет уютно. Шелк принесла?
- Конечно принесла. Там, под вербой, возле лягушек. Не прикажешь вновь танцевать, чтоб не получилось никакой неловкости при встрече?
- Да, начинайте. Только теперь сама знаешь – отдельно.

Галина кивнула и отошла от костра, в густую вербную тень. За ней потянулись ведьмы. Лягушки снова заиграли, на этот раз не так развязно, но более мелодично. Я подумала, что тот мотив мне нравился много больше: он был естественнее, жарче и ярче. А этот отдавал какими-то намеками на марш. Но было положено танцевать, и мы, снова подальше отодвинувшись от костра, начали хоровод. В сравнении с прошлым танцем, этот казался очень медленным и спокойным. Мы ходили близко друг к другу, потому русалки скоро начали тихо переговариваться между собой. Прислушавшись, я уловила и шелест голосов и от верб. Снова то здесь, то там вспыхивал мелкими очагами смех, пересыпался и гас мелкими искрами. Воздух еще сильнее наполнился электричеством, колол кожу, рассыпался почти забытой дрожью. Былая легкость ушла, но тоска не вернулась.

Я наклонилась к своей любимой сестре, что шла сейчас просто передо мною.
- Сестра! – позвала я.
- Что тебе, родная? – не оборачиваясь почти, спросила она.
- А что это за Королева? И почему ее так ждут?
Сестра тихо засмеялась.
- Ой, чем же ты меня слушала в прошлом году точно такой же ночью? Хотя я понимаю, почему ты ничего не помнишь: ты была слишком молодая, у тебя не тем была голова занята.

Я честно постаралась припомнить наш с сестрой разговор годичной давности, который происходил уже на исходе длинной ночи, когда мы уже погружались на день в реку. Я вспомнила тихий шелест камышей, утренний туман над водой, пение птиц, странный запах в воздухе. Я была слегка онарашена тем, что увидела ночью. Мне тогда еще подумалось почему-то: «Сегодня к вечеру будет гроза». И действительно, под вечер затянуло тучами небо, полило на берег водой, как будто смывая следы того веселья, что тут бушевало, а потом и бесновалось, под луной. И больше ничего не вспомнилось. Вообще с той ночи помнилось очень и очень мало: искры в воздухе, красные блики от костра на телах ведьм и русалок, на вербах и примятой траве, быстрая музыка, огромная серебряная луна, черная вода в тени, а потом – багровый свет, вопли, судорожная и безысходная радость, разлитая в воздухе… Вот последнего лучше б не помнить.

Тем временем хоровод развернулся, пошел в другую сторону. Я увидела козлоногого, который шел из-под «оркестровой» вербы с каким-то свертком. Вероятно, это и был тот самый сверток, брошенный под вербу в самом начале вечера. Теперь я шла перед сестрой, глядя в спину белокурой русалки. Она была еще младше меня, и ее тонкая рука в моей ладони странновато и слабо подрагивала. Я понимала от части, что она сейчас чувствует.

- Раз в год, в ночь праздничного весеннего полнолуния наш Господин дает Бал, - зашептала мне в спину сестра. – Я надеюсь, ты хоть помнишь, кто наш Господин?
- Конечно! – я уже отчетливо вздрогнула при воспоминании о нем.
- Так вот, для этого Бала нужна хозяйка. А так как Господин не имеет жены, хозяйкой Бала становится одна из жительниц города, избранного для праздника. Этой весной Бал будет дан в нашей любимой красной столице, и мы должны будем принять Королеву Маргариту, чтоб она точно уж стала Королевой.
- А откуда известно ее имя?
- Ее всегда зовут Маргаритой. Это традиция. Почему она именно такова – я не знаю.
- А откуда все знают, что сегодня она прибудет именно к нам? Разве мало шабашей сегодня гремит на Руси-матушке? – я позволила себе иронию.

Хоровод разбился на пары, и мы с сестрой, взявшись за руки, стали кружиться на месте. Я заметила, что марш стал немного веселее и чище.
- Козлоногий – своего рода распорядитель праздника, понимаешь? Он заранее предупредил об этом. А у нас пройдет эта своеобразная предкоронация потому, что здесь мы сильнее всего. Да и ведьмы из Города самые уважаемые по всем СССР, - усмехнулась сестра. – Почему, ты думаешь, они сюда прилетаю каждый год? Они силой здесь подпитываются. Вот и ей нужно будет также. Вообще, это огромная честь и везение, что мы увидим королеву Марго.
И она замолчала.

Хоровод снова слился в один круг. Сестра шла передо мной. Некоторое время мы молчали.

Вдруг заслышался какой-то чужой, резкий смех, и над меловым обрывом мелькнула быстрая многоногая тень. Оказавшись над водой, тень издала лихой и восторженный крик, а затем распалась на две: одна шуганула в темную воду, а вторая оказалась на берегу, перед двумя замявшимися хороводами. Откуда-то от костра пробежал козлоногий. Его морщинистая морда, не особо хорошо приспособленная для выражение оттенков эмоций, казалась растерянной и перепуганной. Он явно не ожидал того, что в праздничную ночь перед торжественным шабашем опустится дрожащий и перепуганный боров с пенсне, болтающемся на шнурке, в шляпе и с портфелем. Боров был очень большой и очень замученный: бока ходили ходуном, он поминутно тряс головой, при этом неуместное пенсне моталось из стороны в сторону, поблескивая в лунном свете. Лягушачий марш в возникшей тишине звучал гулко. Лягушки невозмутимо продолжали играть, но всем было уже не до ритмов. Хороводы сломались, и две толпы – живых и не очень – потянулись навстречу девушке, выбирающейся из воды. Несколько ведьм подошли к задыхающемуся борову. Отдельно выступила, уперев руки в бока, Галина. Матовые глазищи бросили такой взгляд, что несчастный боров даже съежился.

Девушка уже была у самого берега. Она осторожно и медленно ступала, словно боялась упасть. Она опускала глаза, чтобы не видеть тех, кто на нее уставился. Девушка была ведьмой, но ведьмой очень молодой. И стала она ведьмой недавно, может даже сегодня, потому что на уровне чувств воспринималась еще человеком.

- Ты кто такая? И как, черти б тебя за ноги ухватили, ты здесь оказалась? - от пустого голоса козлоногого мне стало страшно.
- Наташа. Я домработница Маргариты Николаевны. Была домработница, - ответила девушка. Сейчас она была не особо похожа на хохотунью, что спрыгивала лихо в реку. Она нервно переводила взгляд с козлоногого на ведьм и на нас, заглядывала в лица, и от беспредельного ужаса не дрожала только потому, что все было слишком удивительно и любопытно. Постепенно проходил испуг, вызванный, наверное, сиплым голосом да искаженной рожей распорядителя. В ее глазах все жарче разгоралось озорное любопытство. Мне казалось, что девица каким-то образом уловила, что попала что называется к своим.
- А, так ты из свиты Королевы? Что ж ты раньше не сказала-то? Она скоро прибудет?
- Да, я ее обогнала где-то на пол дороге. Она скоро будет здесь.
- Хорошо. Тогда отправляйся назад, к Господину. Предупреди о скором прибытии Маргариты Николаевны.
- Уже лечу, - улыбнулась Наташа.

Она была очень живая. Живая и земная. Все ведьмы на шабаше были прирожденными, и потому в них уже мало осталось того исконного, человеческого духа. А от Наташи тянуло живым теплом. Она, кажется, еще и ведьмой-то толком не была. Мне до боли захотелось прикоснуться к ней, погладить по руке, ощутить тепло ее кожи, прислушавшись, уловить пьяный стук сердца, ток крови под кожей. Я непроизвольно сделала шаг вперед, поближе к ней, и сжала кулаки. Я внезапно вспомнила первую девушку, которую затянула в омут прошлым летом накануне Ивана Купала. Она почему-то бродила ночью по полю неподалеку. Видно, такова была судьба ее, потому как к нашему обрыву сложно забрести случайно. Видно, привело ее ко мне. Она тоже была светловолосой. От нее пахло городской пылью и дождем. Непреодолимо влекло ее тепло, особенно сильное посреди прохладной росяной ночи. И я не удержалась. Я помню, как она рвалась из моих рук, пыталась выбраться. Не знаю, кричала ли она, не знаю, слышал ли кто… Помню лишь, как положила ее бережно на ворох речной травы у камышей. Она тоже стала русалкой. Она стала моей соседкой по хороводу, которая сегодня впервые переживала весенний шабаш.

Наташа повернулась к борову.
- Ну что, Николай Иваныч, полетели!
- Я не могу, Наталья Прокофьевна. Я устал сильно…
- Да кто тебя спрашивает старый пень? Пора нам, - засмеялась она и обвела взглядом близко подступивших к ней ведьм.
- Кто ж это у тебя такой, сестра, а? И как ты оседлала такого зверя? – со смешком спросила одна из ведьм, что прибыли раньше всех. Эту, кажется, звали Ириной.
- Да это было не трубно, - улыбнулась широко Наташа. Ее рука опустилась на голову борова. – Каюсь, взяла крем у Маргариты Николаевны, но слишком уж искушение терзало, не серчайте. Она как над воротами исчезла, я так к коробочке и бросилась. И только натерлась – радость меня взяла просто невиданная! Я только помню, что смеялась, когда этот старый пень в комнату ворвался (он сосед наш с нижнего этажа, со службы как раз возвращался, когда Хозяйка из дому сюда заспешить изволили, рубашки разбрасывая). Он меня как увидел, так и обомлел. А потом предложение делал, деньги обещал, богиней да принцессой называл. Что скажешь, почтенный, вру я?

И стукнула слегка кулаком борова по голове между больших обвислых ушей, сбив шляпу. Ведьмы и русалки захохотали. Даже козлоногий ухмыльнулся.
- Так это человек такой? Ишь, чиновник… Я-то думаю, что он с папочкой тут трясется.
- Как его зовут, говоришь? Николай Иваныч?
- Экая ты ловкая, раз такую… птицу оседлала!
- А дальше-то что? Как он таким стал? – наперебой заговорили ведьмы.
- А дальше я и ему лысину кремом мазнула, вот он боровом и перекинулся! - захохотала Наташа теперь уже так же заливисто, как и остальные.

Общий взрыв веселья прервал козлоногий:
- Ну все, довольно. Забирай, Наталья, свой быстроходный транспорт и лети в Москву. А мы тут еще королеву подождем.
Глотая затухающий смех, Наташа подняла упавшую шляпу, криво надела ее на голову Николай-Иванычу и вновь взобралась ему на спину.
- Ну, подбирай, свои бумаги, подлец. Полетели! – она коротко ударила пятками по бокам борова.
- Ох, богиня…

Ведьмы вновь расхохотались, наблюдая, как неуклюже он поднимается в воздух, как Наташа молотит его пятками по бокам, подгоняя, как мелькают все быстрее задние ноги упрямо хватающего папку животного (ну, или не совсем животного). Только когда смех немного утих, все заметили, что лягушки больше не играют. Когда же две толпы слегка пьяных от волшебства ночи баб снова разбрелись на два хоровода, козлоногий кивнул, и музыканты вновь грянули развеселый марш: живой и радостный. Ярче заблестели над ними гнилушки. Бурно вскинул костер в воздух сноп искр. Луна же окончательно зависла, не двигаясь.

Веселье продолжилось с новой силой. Танец быстро стал развязным и совсем уж диким, и как в хороводах умудрялись не сталкиваться – оставалось загадкой. Взлетали рукава, кружилась голова, менялись русалки, за руки которых я хваталась во время танца, ноги почти не касались прохладной травы. Все быстрее и быстрее стучал в голове ритм – словно пульс. Глаза цеплялись за яркое переливчатое пятно костра, за белые фигуры сестер в легких прозрачных рубашках или за смело блистающие наготою тела ведьм, за яркую луну, бросающую слепящий свет на реку, за мелкие звезды из ее свиты, за чернильное небо, за старые деревья на берегу. Часто вспыхивал смех: наверное, ведьмы вспоминали замученную морду заколдованного борова и придумывали какие-то свои шутки.

Мы с сестрой снова оказались в паре. Взявшись за руки, мы бежали под мостиками из рук русалок. Я спросила:
- Сестра, а как тебя звали?
Она некоторое время молчала: мы успели пробежать весь строй и сами встали, подняв сцепленные руки вверх. Я так и не поняла: то ли сестра вспоминала свое имя, то ли никак не решалась его произнести.
- Еленой, - наконец проговорила она, когда под нашими руками пробежали последние. Мы снова бросились вперед, не разрывая рук. Она повернулась ко мне: - А тебя?
- А меня Надеждой. Знаешь, я не хочу забывать свое имя. И твое не хочу.
- Так не забывай, - она улыбнулась.
- Не буду.

И мы замолчали. Взглянув на реку, краем глаза я заметила, как над верхушками сосен, что росли почти у самого обрыва, стремительно пронеслась еще одна тень. Она мелькнула на фоне белого обрыва и понеслась наискось. Напрягши слух, я уловила всплеск воды. На миг все замерло, даже музыканты пропустили такт: Королева прибыла. Ждать оставалось совсем немного.

Козлоногий не позволил прервать танец. Сестра Елена шепнула, что мы должны будем остановиться, как только Королева вступит в круг света от костра. А потом мы снова будем танцевать с ведьмами.

Все забылось: и голос отца, беспокоивший накануне, и тепло первой утопленной девушки, и вытягивающее остатки души томление, сопровождающее меня весь вечер с того момента, как я смотрела на двух ведьм, целующихся в реке. Осталась только торжественная радость. Мы увидим Королеву.

Долго не было слышно ничего. Когда я приближалась в танце к костру, я видела неподвижно застывшего козлоногого. Мне почему-то казалось, что он начинает нервничать. Я ловила себя на мысли, что мне хочется запрыгнуть в костер. Я знала, что если я вдруг это сделаю, то это будет последним поступком в моей подлунной жизни. Но желание становилось почти что навязчивым, пронизывающим все тело, заставляющим трепетать тем сильнее, чем ближе я оказывалась от огня. Я давно отвыкла от тепла, и это мне очень нравилось. Но костер нагревал воздух так, что он становился почти плотным на ощупь. Он затягивал и гипнотизировал красными бликами, танцем искр – все более скорым, все более похожим на наш безумный хоровод. Мне хотелось шагнуть в огонь, туда, где воздух был самым густым. Почему то казалось, что там, над несгораемыми уже, наверное, несколько часов дровами, он облепит тесным покрывалом-саваном, поднесет, растворит в себе, разрушит. Мне не было страшно, как это всегда бывало при виде живого огня. Мне хотелось туда с каждой минутой все сильнее. Я рвалась все ближе к огню. И, наверное, если бы не руки сестер, удерживающие меня в танце, я бы уже давно погибла в красных раскаленных волнах.

Вихрями неслись мысли, картинки перед глазами, рисовал бликами собственные рассказы огонь. Над рекой пронесся звонкий женский смех, а сразу за ним – пронзительный свист. Огонь опал. Козлоногий встрепенулся. Восторженно вскрикнули ведьмы. Я, почти вскочив на очередном круге хоровода в костер, отскочила в сторону, налетев на Елену и слегка сбив ритм нашего танца. Елена удивленно, но как-то не слишком осознанно взглянула на меня, и ритм хоровода снова потек быстро и ровно.

Я почувствовала, что моя торжественная радость растворилась в огне. И стала возвращаться тоска.
Из-за верб нам показалась летящая на щетке нагая ведьма. Она легко опустилась на траву у самой кромки воды, отбросив щетку, и на миг остановилась. Она немного растерянно, но польщено и с живым любопытством, оглянулась на лягушек, которые бодрее заиграли (хотя казалось, уда уж бодрее-то?), а потом на выбросивший особенно бурно искры в воздух костер. Взоры всех танцующих обратились к новоприбывшей, и прокатился трепетный и легкий, как майский ветерок, шепот: «Королева… Королева! А-ах, короле-е-ева-а-а!..»

Хороводы распались. Ведьмы выстроились в ряд, приседая придворными поклонами, преданно и трепетно, чуть слышно шепча «Ах, королева Марго!», опуская головы, бросая быстрые восторженные взгляды исподлобья. Мы остановились, поднимая приветственно руки, мы закричали приветствия, а долгое эхо понесло наши возгласы далеко по пологому пустому берегу, по реке, ударило об меловый обрыв, силившийся закрыть своей тенью наш шабаш от лунного света. Королева улыбалась.

Остановившись, я смогла рассмотреть ту, что сегодня заменит на Балу жену Господина. Она была очень красива, это, наверное, первое, что бросалось в глаза. Особенно мне понравились ее глаза: большие, выразительные, светящиеся, затягивающие в омут, покоряющие. Взгляд казался немного рассеянным от того, что она немного косила одним глазом. Она вся светилась силой и еще чем-то пьянящим и притягивающим, заставляющим смотреть, искать еще и еще причины обожать эту женщину. Я чувствовала, как за тот миг, что я на нее смотрела, махая приветственно рукой, она вдруг стала мне очень близкой и родной. Меня снова повлекло танцем. Краем глаза я еще успела уловить, как подошел к ней стремительно козлоногий, расстелив поближе к огню шелк, принесенный Галиной.

Было уже как-то все равно: танцевать ли, опускаться под воду, идти искать приключений или хоть кого-то, кого можно удавить. Ночь растянулась и остановилась, став тонкой, как индийский шелк, но прочной, как заслонка между миром живых и мертвых. Костер нагревался все сильнее. Тепло перестало быть живым, да и теплом-то оно быть перестало. Сухой жар выбрасывался в воздух длинными языками красного пламени, растекался ядом вокруг, жалил колючими искорками кожу. Меня тянули за руки куда-то в сторону, я уже не понимала, что творится вокруг. Взгляд остановился, и теперь совсем не различал ничего. Перед глазами все слилось в красно-зеленый вихрь: беспощадный, расплывчатый, обволакивающий горячим безмолвием всю душу, ну, или то, что от нее осталось... Я испугалась, что сейчас все сгорит, что из круговорота огня и зелени останется только горячее пламя. Я вскрикнула, но меня никто не услышал. Только руку сжали крепче, но, может, так надо было. Пытаясь успокоиться, я вспомнила лицо Королевы. Светящееся неземным восторгом, оно все же казалось немного испуганным и растерянным. Это было видно по тому, как она судорожно и жадно впивалась взором в то, что происходило на берегу. Она сама не знала, что делать со всем тем, что свалилось на нее этой ночью. Бурые пятна перед взором пропали, вообще все пропало, и мне от этого стало неожиданно легче. Я вдруг поняла, что не зря никогда не любила праздники. Радость не бывает запланированной. И когда ее пытаются втиснуть в определенный день, она протестует и не приходит.

Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить как можно ярче лицо той, ради которой сегодня играли марш, ради которой танцевали, ради которой мы все еще были здесь. Праздник закончился в тот миг, когда из-под верб вышел козлоногий распорядитель, разглядывающий сальным и наглым до вседозволенности взглядом сборище нечисти. Сразу после этого началась пытка – наказание, каждой из присутствующих – за свое. Может, она сама того не понимала, но она тогда была в шаге от безумия – когда только ступила на пологий берег, когда подавала руку козлоногому. Она не понимает и сейчас, что творится вокруг нее, и если б она знала, что будет твориться под этим меловым обрывом сразу после того, как она уйдет отсюда… Хотя не будь она в силах выдержать Бал, не стала бы она Королевой. У нее в глазах – та отчаянная решимость, которая водит за собой на ржавой бряцающей цепи одержимость. Ей нечего ждать. У нее в глазах – бездна, которая въелась в нее так глубоко, что кроме сосущей пустоты внутри уже нет ничего. Она уже не стоит над этой бездной, она уж висит на самом краю, цепляясь за каменистый ее край, созданный из воспоминаний. Кожа на ладонях уже до мяса пропалена еще тлеющими надеждами, цепляющимися за воспоминания. Ей нечего ждать. Она видела, как боль вгрызается в ее же собственное беззащитное горло. Ей уж ничего не страшно.

Я была такая же, когда уходила из дома. Я устала цепляться за жизнь, обламывая, вырывая ногти, умываясь и обжигаясь собственной кровью. Я выбрала холод. И когда я добрела каким-то образом до того самого омута за городом (мы как-то неподалеку от того места с отцом цветы полевые собирали маме к именинам), когда я посмотрела на свое отражение в воде перед тем, как разжать судорожно стиснутые на краю жизни пальцы, я увидела отчаяние в своих стеклянных глазах. Как то, что пряталось глубоко-глубоко в глазах Королевы.

Резко и неожиданно ударил по коленям смех Королевы – искренний, но резковатый, истеричный. Я запнулась, но меня поддержали руки сестер. Я оглянулась, и увидела, как руку хохочущей Королевы целует абсолютно мокрый и нелепый толстяк во фрачном наряде. Я вздрогнула: в нелепом толстяке с красной рожей я узнала хозяина ресторана, в котором пела в последний свой год в Городе. Я помнила его не таким добродушным, но не суть. Мне хотелось подойти к нему и прикоснуться к его шее мертвенно-холодной рукой. Сказать, что я решила утопиться именно тогда, когда он укорил меня отцом-белогвардейцем. Как-то так совпало, он и не виноват, просто все решилось именно тогда. Но мне мелочно захотелось отомстить за все выходки, что он мне устраивал. И пение перед какой-то пьяной компанией высоких чиновников до утра, и лапанье за кулисами, и вечно обкуренного опиумом, но «безусловно гениального» пианиста-аккомпаниатора, который порой путал партии, а я почти что срывала голос, улыбаясь в лица жующим разжиревшим нэпманам. Но я не успела: отзвучал смех Маргариты, и толстяк исчез, так же внезапно, как и появился.

Мы остановились.
- Пора, сестра. Думаю, ты не захочешь снова смотреть на окончание шабаша, - зашептала на ухо Елена.
- Да, я не хочу… - прошептала я. Мне хватило прошлого года.

И мы все, на прощание снова помахав Королеве руками, растаяли в лунном свете невесомым и невидимым туманом.
Я поднялась над поляной, проплыла над речкой и зависла на миг над меловым обрывом. Мне захотелось запутаться в соснах. Только чтобы не видеть, не слышать визга, который поднимут ведьмы сразу после того, как Королева отправится к Господину. Я думала о том, что ночь будет очень трудной. О том, что луна начинает давить, вбивать меня лучами в землю. О том, что ни о чем не жалею. О том, что мне все же очень страшно. О том, что под утро я сойду в реку росой, а ночью мы с сестрами выйдем на берег. Будем расправлять примятую во второй половине бесконечной праздничной ночи траву, стирать глубокие, как ножевые раны, следы копыт по земле, раскладывать под старые уставшие вербы остатки пепла из-под зачарованного костра. В прошлом году я в этом пепле нашла обгоревшую тонкую человеческую кость.

Когда над противоположным берегом раздался первый внезапный визг, я подумала о том, насколько сильно соскучилась по отцу.

@темы: фанфикшн

---

Мультфильмы по МиМ

[Зеленый Фонарь]

Наверное, многие слышали о работе Рината Тимеркаева над мультяшной экранизацией "Мастера и Маргариты". Выход фильма, насколько помню, планируется на 2012 год. Лично я немного скептично отношусь к этому мультфильму (после просмотра трейлеа, главным образом из-за Бегемота), но поглядеть на сие чудо было бы любопытно. Что ж, остается надеяться, что до конца года это таки можно будет увидеть.

А пока предлагаю ссылку на другие мультфильмы по мотивам романа. Их даже можно посмотреть, что не может не радовать) Приятного просмотра тем, кто заинтересуется.
www.masterandmargarita.eu/ru/00start/animatiefi...

@темы: интересные ссылки, Булгаков

---

Стихи Булгакова и о Булгаковых.

[Зеленый Фонарь]

Немного не в тему сообщества, но все же... Может быть, кого-то заинтересуют стихи Булгакова.

На Большой Садовой
Стоит дом здоровый.
Живет в доме наш брат –
Организованный пролетариат.
И я затерялся между пролетариатом,
Как какой-нибудь, извините за выражение, атом.
Жаль, некоторых удобств нет,
Например, испорчен в (ате) р-кл(озе)т.
С умывальником тоже беда:
Днем он сухой, а ночью из него на пол течет вода.
Питаемся понемножку:
Сахарин и картошка.
Свет электрический – странной марки:
То потухнет, а то опять ни с того, ни с сего разгорится ярко.
Теперь, впрочем, уже несколько дней горит подряд,
И пролетариат очень рад.
За левой стеной женский голос выводит «бедная чайка...»,
А за правой играют на балалайке.

Стих из письма Наджеде Земской (сестре) от 23 октября 1921 г., Москва

Funeralis (Похороны)
Надо честно сознаться
(Да поможет всевышний Господь),
Вспомнить вновь постараться
Брата – юнкера, кровь и плоть.
Почему ты явился повитый?
Почему так раздроблен твой рот?
Ты в бою неубитый, убитый
Наповал или пулей в живот?
Вспомню ангелов, жгучую водку,
Газы бьют в позолоченный рот,
И во мне перевернутой лодкой
Он в монашеской рясе плывет.
Почему ты явился непрошеный,
Почему ты молчал, не кричал,
Почему твоя лодка брошена
Раньше времени на причал?
Есть в отместку достойная кара.
Почему ты меня не берег?
Я гоним под Господним ударом,
Почему он меня подстерег?
В тот же миг в нашем подполе крысы
Прекратят свой флейтиный свист...
Я уткнусь головой белобрысой
В недописанный лист.
Вероятно, собака завоет,
Улетит нескончаемый страх,
Наконец-то оставят в покое, –
И меня обнимает монах.
Нет, ни разу поганой ложью
Я не пачкал свои уста.
Но боялся, порою, до дрожи
Тех, чья совесть была не чиста.
В землю мерзлую тело залезет,
Но душа отлетит, горяча...
В белых россыпях дальних созвездий
Загорится моя свеча.


"Похороны" - попытка восстановить стих по найденным черновикам. Потому он в оригинале мог выглядеть совсем не так.

А это - Анна Ахматова о самом МБ и его третьей жене Елене Шиловской.

Собственно стихи

«Памяти М. А. Булгакова»

Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.

Ты пил вино - ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.

И нет тебя, и все вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.

И кто подумать смел, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней погибших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Вcex потерявшей, все забывшей,

Придется вспоминать того, кто, полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Все кажется, вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь предсмертной боли.
***

В этой горнице колдунья
До меня жила одна:
Тень ее еще видна
Накануне новолунья.
Тень ее еще стоит
У высокого порога,
И уклончиво и строго
На меня она глядит.
Я сама не из таких,
Кто чужим подвластен чарам,
Я сама... Но, впрочем, даром
Тайн не выдаю своих.

@темы: Булгаков

---

Тут этому самое место)

[Simply~Mad]

21.06.2012 в 11:12

Пишет  Бернар Кусака:

@темы: Фотографии

---

Заскучало что-то сообщество...

[Simply~Mad]

Надо бы его развеселить)

Ну кто из булгакофилов не хочет такие футболки?





Как по мне, вторая вообще мечта! *___*

@темы: фанарт, футболки

---

Спектакль МиМ в театре на юго-западе

[kiriy29]

Кто в ролях?
Где взять фото?
Говорят что это лучший спектакль по Мастеру

---

Слэшный фанфик про Га-Ноцри, Понтия Пилата и Каиафу

[Тэльфар Спранга]

Шалом этому сообществу!

Представляю Вашему августейшему вниманию свой новый фантастический рассказ, навеянный гениальным творением Михаила Афанасьевича - "День независимости от Ануннаков" Это - слэшное переосмыслением Булгаковского текста в духе произведений Захарии Ситчина и Алана Элфорда.
Самое подходящее чтение для Великого поста!
Эпиграфом к своему произведению я выбрала следующие запавшие мне в душу слова:

«Не стоит романтизировать Маргариту, отдирать от неё те черты,
которые ей придал Булгаков, а насильственно отреставрированный лик ведьмы
возносить на одну ступень со светлыми Мадоннами русской классики...
Вы можете себе представить, чтобы у Льва Толстого Наташа Ростова
улыбнулась Пьеру, «оскалив зубы?»

Диакон Андрей Кураев,
«Мастер и Маргарита»: за Христа или против?»

***
Так как данный рассказ, увы, довольно объёмен (66 страниц формата А-4, или свыше 243 тысяч знаков), здесь я размещаю не весь текст, а лишь отрывок из него - тот самый, в котором Понтий Пилат тет-а-тет спорит с Каиафой, пытаясь выторговать у иудейского первосвященника жизнь странного пленника Га-Ноцри.
В полном объёме мой текст выложен на "Прозе.ру", где каждый желающий может прочесть его по этой ссылке:
www.proza.ru/2012/03/28/1395

Отрывок про Понтия Пилата и Каиафу:

"И тогда Пилат повелел бичевать его.
А потом отдал на поругание солдатам.
Сам же префект-энси вернулся в свои дворцовые покои, и немедленно вызвал к себе первосвященника Кайяфу - для беседы с глазу на глаз.
Он бросил на коварного и трусливого жреца столь свирепый взгляд, что понтифик съёжился от скверного предчувствия и неожиданно легко согласился зайти в губернаторский дворец - хотя, как правоверный Иудей, понимал, какую опасность таит подобный поступок для его тщательно оберегаемой кошерности.
И сородичи-Иудеи не стали останавливать своего главаря: ибо кашрут кашрутом, но убийство Йехошуа-рабейну было куда важнее. Они чуяли своим фарисейско-садуккейским нутром, что, оставив строптивого Га-Ноцри в живых, не получат от грядущего Пейсаха абсолютно никакого удовольствия!..
Оказавшись в своём рабочем кабинете, всадник Золотое Копьё немедленно выслал вон всех секретарей и охрану, и сам лично затворил двери. Избавившись от лишних глаз и ушей, он грузно рухнул на своё роскошное губернаторское кресло - но Кайяфе присесть не предложил. Впрочем, коген-гадоль и сам бы ни на что не присел в доме язычника - ибо всерьёз боялся осквернить этим свою кошерную задницу. Он встал посреди комнаты, стараясь держаться как можно дальше от мебели и стен - и нервно потирал вспотевшие от волнения руки, беспокойно озирался по сторонам...
Так прошло несколько тягостных, невыносимо томительных минут.
Наконец, зять Ханана первым не выдержал молчания:
- Зачем ты меня сюда привёл, игемон? Что ты хочешь сказать бедному Еврею?
Пилат не сразу удостоил ответом склочного жреца. Для начала он потянулся к столику, где была разложена трапеза, и неторопливо налил себе Фалернского. Поднёс тяжёлую серебряную чашу ко рту, и принялся пить - медленно, постепенно, дабы посильней извести гнусного варвара ожиданием. Самому варвару он, естественно, никакого угощения не предложил - впрочем, Кайяфа, даже умирая от голода, и сам бы никогда ничего не съел и не выпил в доме гоя.
Так прошло ещё несколько минут, и зловещая тишина сделалась ещё гробовее.
- Губернатор, - переминаясь с ноги на ногу, напомнил о себе жрец, стараясь говорить пожалобней, как это обыкновенно делают все Иудеи, стремясь выглядеть «бедными» и «несчастными» в глазах других народов, - Ты или говори, или я пошёл! Моё время дорого, и если ты таки будешь молчать...
Только тогда энси лугаля Тиберия, напившись вина, отверз уста, и молвил, сверля первосвященника ненавидящим взором:
- Я не буду предавать его смерти.
- Это ещё почему!? - гневно прищурился Кайяфа.
- Это существо, - твёрдо и непреклонно произнёс энси, - имеет внеземное происхождение! - и с этими словами префект звонко водрузил опустошённую чашу обратно на серебряный поднос. Металл лязгнул о металл.
- Что?.. - всплеснув руками, изумлённо выдохнул вероломный коген-гадоль.
- Протри глаза, понтифик! - не в силах сдерживаться, грозно рявкнул Пилат и, резко вскочив с кресла, сделал несколько шагов по направлению к трусливо отшантувшемуся Кайяфе, - Или ты не видишь, проклятый? Или ты ослеп?..
- И чего, по-твоему, я не вижу, губернатор? - взвизгнул надменный и вероломный Иудей (в голосе которого ощущалась плохо скрываемая боязнь).
- Того, что этот Иешу... Иесу... Иисус - не Еврей! И даже вообще не человек!
- Таки да? Таки не человек? И кто же он тогда, игемон?..
Римский воин выпрямился, набрал в грудь побольше воздуха и торжественно, благоговейно произнёс:
- Он ведёт своё происхождение от богов.
В ответ Пилат услышал гаденький, тоненький смешок - подлый Кайяфа хихикал, от души потирая руки, унизанные многочисленными перстнями.
- Ой, ну ты, губернатор, и сказал! Какие боги, ну какие боги?.. Да не существует никаких иных богов, кроме нашего Гашема-Адоная! Наш Гашем велик! Он всемогущ и невидим! Он присутстует повсюду, и ему всё ведомо и подвластно! А вы, гои, поклоняетесь идолам - этим истуканам из мрамора, этим срамным изображениям голых мужчин и женщин! Есть у них уши, но не слышат они ваших молитв; есть очи, но не зрят, как вы простираете к ним руки; есть ноздри, но они не обоняют благоухания тука ваших жертв; есть ноги, но они ими не ходят... - в ехидном голосе коген-гадоля слышалось плохо скрываемое презрение, - А мы, Евреи - мы знаем истинного господа! Мы - его избранный народ...
- Молчи, грязный Иудей! Я здесь не для того поставлен, чтобы вести с тобой богословские споры! - рявкнул побагровевший энси, - Я воин, а не жрец!
Но разве кому-либо под силу заткнуть пакостную Еврейскую глотку? Проклятый Кайяфа продолжал ехидничать, явно издеваясь над прокуратором:
- ...Господь избрал нас из всех других народов, и даровал нам Тору, и обучил заповедям своим! Он заключил с нами свой Брит - священный Завет! Мы - воинство Гашема, мы - возлюбленные его...
- ...Только что-то, как я погляжу, его любовь вам не шибко помогла, когда пришли Римляне и овладели вами! - злобно хохотнул Пилат, намереваясь нанести Кайяфе ответное унижение. Но главный Еврейский интриган и тут ни капли не растерялся: он возвёл очи горе, всплеснул руками и горестно молвил:
- За грехи наши наслал вас господь! Прогневили мы своего Гашема! Нашлись меж нами такие, что отступили от святых заповедей его, и захотели жить так, как живут бесстыжие Эллины: в распутстве, пьянстве, праздности, в оргиях с гетерами и в окружении голых статуй! Сотворили они себе кумиров, предались безбожному идолопоклонству! Это всё Эллины виноваты! Это они развратили наш избранный народ! Сбили нас с верного пути! Проклятые айпикорусы! («эпикурейцы» - Арамейский)
- Ты, понтифик, мне тут голову не морочь! - чуть ли не зарычал на него энси, - Мы с тобой сейчас не про Эпикура говорим! К воронам твоего Эпикура! Это не его жизнь висит на волоске! Это не его ты приговорил к распятию... которое намереваешься осуществить моими руками! Но я не дам тебе воплотить эту гнусную затею! Я тебя, жрец, насквозь вижу! Да на твоей хитрой продажной Иудейской морде написано, что ты просто сводишь личные счёты с этим юношей, который тебе чем-то не угодил!
Но поганый коген-гадоль продолжал говорить как бы сам с собой, подчёркнуто не замечая нападок Римского наместника:
- ...Вообще, я таки просто поражаюсь этим Эллинам! До чего они грешны! До чего бесстыжи! Мало того, что поклоняются идолам - так ещё и голым идолам, что есть мерзость в очах господа! Мало того, что веруют во многих богов - так ещё и такие вещи про этих богов рассказывают, что это же просто дикий ужас! Да как можно говорить такие гадости, да ещё про бога! А они вот говорят, не стесняются... я сам своими ушами слышал от знакомых Эллинов их легенды - одну развратней другой: и про Зевса с Ганимедом, и про Сократа с Федоном, и про Гармодия с Аристогитоном, и про Ахилла с Патроклом, и даже про Александра с Гефестионом! А ещё про триста Спартанцев-извращенцев с их царём Леонидом, которые все были любовниками! Все триста! У нас бы их камнями побили, а вы, гои, этими извращенцами восторгаетесь!..
Пилат хмыкнул, а потом коротко и злобно расхохотался. Естественно, его, как язычника, изрядно забавляла та степень крайнего отвращения, которое питал гнусный кошерный Иудей к крепкой мужской дружбе, столь популярной в Риме и Элладе.
- ...Но и это ещё не всё, игемон! - мстительно воскликнул многоподлый потомок Абрама, - А какую песню твои солдаты поют! До чего распутная песня!
- Ну... и какую же? - криво усмехнулся Пилат, прекрасно понимающий, о какой песне идёт речь, - напой мне её, картавый Израильтянин!
- Дык, это - про Гея Юлия Цезаря и его друга Никомеда!
- Не про Гея, а про Гая, - сурово поправил Пилат.
- Да какая разница?.. - пожал плечами первосвященник, - Там, в этой песне, до того срамные слова, что мне их и повторять-то некошерно... Как же они поют, бесстыдники? А, вот, вспомнил! -

«Ныне Цезарь торжетсвует, победивший Галлов;
Никомед же торжествует, победивши Цезаря»!

Тьфу ты! - срамотища какая! Грех, мерзость! Я когда впервые эту гадость услышал, игемон, - у меня мозг вместе с волосами встал дыбом!
Как ни странно, Пилат нашёл, что ответить:
- Кто бы говорил, понтифик! Ну, скажем, у меня тоже кое-что встало, когда я ВАШУ, Еврейскую песню услыхал. Эту... про Давида и его эраста Йонатана! Какие же там слова-то были... ага, вспомнил!

«Скорблю по тебе, брат мой Йонатан! Ты был очень дорог для меня!
Любовь твоя была для меня превыше любви женской...»

А когда жили эромен Давид и его эраст Йонатан? - лет за семьсот до Александра и Гефестиона! Не было тогда ещё в вашей дикой варварской стране никаких Эллинов, не говоря уже о Римских легионах. Но мужчины всё равно вместе спали, да ещё и песни об этом слагали! А Эллины - они уже потом к вам пришли. Так что это ещё очень большой вопрос, Кайяфа, - кто кого первый развратил!..
Воистину, надо было видеть, как гнусный первосвященник затрясся от бессильного бешенства, как злоба исказила его и без того неприятные черты, каким гневным пламенем вспыхнули его чёрные глаза и как судорожно сжались кулаки!
Кайяфа не ожидал подобной осведомлённости от Пилата - и был очень неприятно удивлён тем, что Римский наместник оказался проницательней и умнее, чем о нём думали Евреи. И когда же этот презренный необрезанный гой успел разузнать такие подробности про царя Давида?..
- Царь Давид - святой! - воскикнул первосвященник с видом оскорблённого в лучших чувствах человека, - На нём почивала благодать господня! И он бы никогда... и ни с кем! Это вы, гои, толкуете его историю превратно... Это вы вечно всё опошляете...
- Благодать господня, говоришь? А когда он почивал в объятиях своего эраста Йехонатана, она тоже почивала на нём? Или на них обоих? И одно ведь другому не мешало! - язвительно усмехнулся гойский энси, испытывающий подлинное наслаждение от процесса унижения гнусного жреца.
- ...Но и это ещё не все грехи ваших богов! - ядовито прошипел Кайяфа, благоразумно уходя от скользкой темы однополой мужской любви, - Ещё про них говорят, что любят они принимать людское обличье и брюхатить смертных женщин. И что рождаются от этих нечестивых совокуплений мамзеры-полукровки, которые потом совершают подвиги и становятся героями. Мне рассказывали и о Геракле, и о Тесее, и о Персее, да и про Александра тоже частенько намекают... Такие уж вы, гои: ваш разум слишком немощен и слаб, дабы уверовать в единого истинного господа Гашема, восседающего на херувимах, незримого и непостижимого! Вы жаждете богов из плоти и крови, подобных вам самим! Вы жаждете, дабы эти боги разделяли ваши страсти и похоти! И стоит лишь появиться какому-то человеку, более сильному и способному, чем прочие люди... или просто ловкому проходимцу, гораздому дурачить простодушный народ, - как вы тут же начинаете молиться и поклоняться этому герою, приписывая ему божественное происхождение! Вы кричите: «Ой, да его отцом был Зевс! Его отец - сам Юпитер!» Вы верите в возможность подобного кощунства! И даже ты, игемон, при всём твоём уме, веришь в эти сказки!
- Это не сказки! - хрипло выкрикнул Пилат, вынужденный совершать воистину титанические усилия над собой, дабы не наброситься на поганого жреца и не вцепиться тому в горло, - Это правда, ты, рассобачий Иудей! Это пленник, Га-Ноцри, - он не человек, в отличие от нас! Он ведёт своё происхождение от богов! Или ты настолько ослеп, что в упор смотришь и не зришь его неземной красоты? Разве он хотя бы чуть-чуть похож на твоё презренное обрезанное племя? Ты глянь на него - кожа белая, волосы рыжие, нос прямой, глаза голубые! Он же совсем не Иудей!
- Естественно, не Иудей! - с неожиданной готовностью горячо согласился Кайяфа, - Но его странную внешность можно объяснить гораздо проще. Мне неоднократно говорили, что его отец был Сириец... А другие утверждают, будто Германец или Галат, или Эллин-прозелит... впрочем, нам-то с тобой какая разница? Не мне тебе рассказывать, игемон, какие эти Германцы бывают - все сплошь рыжие и светловолосые, и глаза у них голубые. Так что ж - каждого из них считать богом? Уж ты-то, поди, за время своей службы столько этих Германцев насмотрелся, вместе с Галатами... - и подлый коген опять хихикнул, - Вот и этому мамзеру Га-Ноцри только косы заплести да шлем рогатый на него нахлобучить - и выйдет натуральный Германец! Волос-то у него столько, что любая девица бы обзавидовалась, - на косы как раз хватит... Для мужчины-Иудея срам такие патлы отращивать - а он вот отрастил, не постеснялся. Да кабы ты, игемон, в Германии такого рыжего встретил, на поле боя, - то зарубил бы не задумываясь! А тут всё колеблешься да сомневаешься...
Йехошуа отрастил длинные кудри, дабы подчеркнуть своё внеземное, божественное происхождение – ибо аристократы Звёздного Народа никогда не стригутся коротко, памятуя поверье о том, что «лишённый волос лишается силы» (а бороду не бреют затем, чтобы подчеркнуть свою мужественность в противовес безбородым асинну и кургарру из презренной касты Двуполых). Длинные, роскошные локоны и густая борода – важнейший показатель отличных Ме, крепкого здоровья, царского и княжеского могущества. Можете ли вы вообразить себе коротко подстриженного и бритого Ану или, предположим, Энлиля?.. Я лично не могу! Также, подражая своим богам-Ануннакам, носили длинные завитые локоны и бороды многочисленные Сюммэрские лугали и Ассирийские цари. Дурацкую, нелепую моду на короткие мужские стрижки и поголовное бритьё ввели только Римляне, изрядно отдалившиеся от богов и забывшие многие из древних традиций.
Но, естественно, ни префект провинции Иудеи, ни его кошерный обрезанный противник не знали таких исторических подробностей. Их обоих удивляли слишком длинные волосы Йехошуа – вот только Римлянин и Еврей выражали своё удивление по-разному.
Что ни говори, а надо отдать понтифику должное - умел рассобачий Кайяфа достать Понтия Пилата. Впрочем, что вы хотите, если Еврейский бог, Йахве Владыка Бурь, умел достать самого Лазуритового Повелителя Двенадцати Миров?..
Но и Римский префект тоже не собирался легко сдаваться, решив во что бы то ни стало выторговать у вероломного жреца драгоценную жизнь божественного юноши.
- Он сын Юпитера! Он повелевает грозой! - сдвинув брови, сурово заявил он, - Или ты не видишь, что надвигается шараф!? И это не просто буря... она пришла по его зову! По зову того самого Га-Ноцри, что ты собираешься распять!
И он повелительным жестом указал на окно, за которым зловеще сгущались клубящиеся тучи всех оттенков чёрного, серого, жёлтого и бурого. И в тот же момент, словно подгадав подходящий миг, из окна внезапно налетел порыв жаркого, удушливого ветра, пропитанного пылью пустыни. Этот ветер ничуть не освежал и не приносил желанной прохлады - напротив, от него слезились глаза и саднило в горле, и на зубах оставался отвратительный вкус скрежещущего песка...
Первый порыв шарафа всколыхнул занавеси, Пилатскую тогу и пышные одеяния первосвященника, игриво подбросил вверх роскошно вьющиеся пейсы Кайяфы и растрепал его длинную, смоляную с проседью, бороду. Однако же окаянный жрец по-прежнему оставался слеп и глух к устрашающему зрелищу надвигающегося ненастья, и с жестоковыйностью, достойной самого Йешуруна, отказывался признавать в сём перст божий.
- ...Ну да, конечно же, - мамзер повелевает грозой! - ехидно скривился зять Ханана, жмурясь и отворачиваясь от ветра, - Тогда объясни мне, игемон, - почему же этот, как ты выразился, громовержец, до сих пор не поразил нас молнией? Почему он не убил ни меня, ни тебя, ни моих служителей, схвативших его на Елеонской горе, ни твоих солдат? Почему, а? Где же его божественная сила? Где его могущество, о котором ты твердишь? Куда оно подевалось? Ага - молчишь, губернатор? Тебе таки нечего возразить?..
Пилат и впрямь был вынужден промолчать - ибо возразить на этот воистину железный Еврейский аргумент действительно ничего не мог. Он ведь честно пытался разговорить Йехошуа - и, увы, не добился от странного пленника ни слова. Пленник ничуть не подтвердил слухов о своих чудесных способностях - но ведь, с другой стороны, и не опроверг...
- Да будет тебе известно, игемон, - продолжал меж тем разглагольствовать проклятый первосвященник, - что, пока он проповедовал среди нас, мы неоднократно просили его показать знамение. Если человек утверждает, что он наделён сверхъестественными силами и даже якобы состоит в родстве с самим господом (да простит мне Гашем это кощунство!), то он ведь таки должен это доказать! - разве же ты со мной не согласен, губернатор? Должен доказать, причём, не словами, а делами! И если б ты знал, сколько раз лучшие люди Сангедринна (среди которых было много моих ближайших, преданнейших слуг) умоляли его о знамении! Мы просили его об этом едва ли не каждый день - и он неизменно отказывался! Да ещё и проклинал нас, и ругал, называя родом грешников и прелюбодеев! И ни разу, ну ни разу совсем ничего не показал! И даже когда чаша нашего терпения переполнилась, и мы таки схватили его - даже тут он остался верен себе. Он не поразил нас молниями, не убил на месте, и не совершил ровным счётом никаких других чудес... из чего я могу заключить только одно - он лгал. А ты, игемон, боишься этого проходимца и лжеца! Ты вообразил, будто лжец и проходимец повелевает бурями - и трясёшься от этой мысли, словно дитя - а ведь ты уже взрослый муж, закалённый в боях воин! Чем тебя так напугал этот шараф? Что в нём такого необычного? Да у нас тут, в стране Израиля, он дует по пятьдесят дней в году! Не было ещё такого года, чтоб он не дул! Неужто ты ещё не привык?..
- Это не простой ветер, Кайяфа... - просипел Пилат, чувствуя, как противно скрипят песчинки на его зубах, - Это ЕГО шараф! Грядёт буря... страшная буря... это он её накликал... я чувствую...
- Игемон! Это простое совпадение, - холодным, но твёрдым и непреклонным голосом произнёс понтифик, - Шараф приходит всегда - с тех самых пор, как Гашем создал страну Израиля. Он неизменно начинается в это время года - в месяце Нисан, на праздник Пейсах, когда дождливый сезон сменяется засушливым. И мамзер Га-Ноцри здесь совершенно не при чём. Он не может владычествовать над бурями. Он - самый обычный проходимец, обманщик и враль. Он - лже-Машиах, один из многочисленных самозванцев. И Сангедринн приговорил его к смерти - ибо он её целиком и полностью заслуживает. Наши мудрецы сразу же раскусили его ложь - но ты, игемон, поддался его нечестивым чарам, и тебя ему удалось ввести в заблуждение! А всё потому, что ты язычник! Всё потому, что у тебя обрезания нет!..
- ...Ещё чего не хватало! - содрогнулся Понтий Пилат при слове «обрезание», - Мы в Риме без него как-то обходимся.
- ...Я вижу, что ты считаешь этого мамзера одним из своих богов! И поэтому так порываешься его спасти - боишься их прогневить!
- Да, боюсь! - опустив голову, скорбно и нехотя признался Римский наместник, - Я опасаюсь гнева Тиберия; но гнев Юпитера для меня страшней во сто крат. И лучше я пойду против цезаря, чем предам смерти это существо, не принадлежащее к роду людскому! Он бог, Кайяфа, - он бог! Он сын Зевса! Я сразу это почувствовал, как только его узрел! А вы, Евреи, - слепые!..
- Да нет никакого Зевса, игемон! - потерял терпение Кайяфа, - Нет и не было никогда! Ни Зевса, ни Аполлона, ни Посейдона! И дети у них рождаться не могут! Не морочь мне голову своими гойскими некошерными мифами - всё равно я в них не поверю! Существует только Гашем - вечный, непостижимый, единственный. А мы - избранные его, мы - возлюбленные его! И он даровал нам Тору, и поставил мудрецов изучать её, дабы не забывались святые заповеди! А с такими лжецами и самозванцами, как этот Га-Ноцри, Тора велит беспощадно расправляться, дабы они не возмущали народ. Ибо сказано: «да истребится таковая душа из среды Израиля...» И мы таки истребим этого ублюдка, хочешь ты этого или нет! Истребим любой ценой - даже если ты его сейчас и отпустишь. Уж мы-то найдём способ, не сомневайся! Мы всегда его находим!
Пилату сделалось плохо от этих слов вконец обнаглевшего жреца.
- Вы сводите с ним личные счёты, - тихо, медленно, раздельно прошептал он, и, не удержавшись, вновь плеснул в чашу вина, - С ним - с божественным существом, пришедшем из иного мира - свои грязные Еврейские счёты... До чего ж вы мелочны, Иудеи... До чего ж гнусны...
- Я так понимаю, игемон, что мне уже можно идти? - с видом триумфатора поинтересовался торжествующий первосвященник, - А то меня там, знаешь ли, заждались. Да и погода портится... Надо поскорее кончать с этим мамзером и расходиться по домам. Всё равно ведь я не изменю своего решения, ты же меня знаешь. Мы, Евреи, народ упрямый...
- Да уж я заметил... - пробурчал в чашу префект.
- Вот именно! И помни, игемон, что если ты его таки отпустишь, - Кайяфа сделал угрожающую, зловещую паузу, словно бы позаимствованную у какого-то актёра из Эллинского театра, а затем эффектно завершил: - то донос Тиберию на тебя будет обеспечен. Не сомневайся: у нас в Сангедринне таки есть грамотные люди, которые превосходно пишут на латыни... особенно доносы! И они уж точно не оставят твоё предательство без внимания. И там уж мы подробно распишем, как ты заступался за государственного преступника, подрывающего власть великого Рима! Посмотрим, как ты будешь выкручиваться, объясняя Тиберию, что преступник этот якобы сын самого Зевса! Интересно - поверит ли тебе император или нет?.. Уж я б на твоём месте рисковать не стал! - и, как и полагается каждому негодяю по завершению своего злодеяния, он мерзко, отвратительно расхохотался. А потом ещё добавил - чтоб доконать противника окончательно:
- А Га-Ноцри мы всё равно поймаем и убьём - не сегодня, так завтра! У нас и для этого тоже люди найдутся, не сомневайся! Он так нас, бедных Евреев, доконал, что теперь ему в живых не остаться... так я могу наконец идти?
- Ступай, понтифик, ступай... глаза бы мои тебя не видели!
Кайяфа гордо развернулся и намеревался было степенно и торжественно удалиться восвояси, как вдруг Пилат неожиданно шагнул нареперез ему, и, сложив руки на груди, загородил жрецу выход из комнаты.
- ...Но напоследок, - тихо произнёс префект, грозно нависнув над трусливо сжавшимся первосвященником, - я поведаю тебе ещё одну нашу легенду, которую ты, грязный Иудейский пёс, наверняка ещё не знаешь...
- Меня не интересуют ваши гойские мифы! - взвизгнул варварский жрец, осторожно пытаясь обогнуть прокураторскую тушу, - Да и вообще, наши мудрецы, благословенна будь память о них, запрещают нам, сынам Израиля, их читать! - и он сделал обеими руками брезгливо-отстраняющий жест.
- Нет, ты меня выслушаешь, собака! Я тебя заставлю! - и Пилат жёсткой, профессиональной хваткой бывалого воина вцепился в Кайяфино плечо. Жрец дёрнулся - но не вырвался - и тихо, тоненько взвыл от бессильной ярости, вращая налитыми кровью глазами. На лице коген-гадоля изобразился неподдельный ужас и глубочайшее отвращение - ибо богомерзкий язычник осквернил его своим нечистым прикосновением, нарушив строгую и тщательнейшим образом оберегаемую певосвященнеческую кошерность. Пилат, безусловно, понимал это, и не преминул высказать врагу своё презрительное злорадство:
- Думаешь, что я тебя осквернил? Ничего - пять минут как-нибудь потерпишь! Да после того дерьма, в какое сегодня вляпался ТЫ, подписав смертный приговор сыну богов, моя грязь должна тебя уже не пугать! А миф, который я хочу тебе рассказать - это миф о Ликаоне...
- Мне нет дела ни до какого Ликаона! Пусти меня, язычник! Пусти, необрезанный! - злобно прошипел Кайяфа, бессильно трепыхаясь в тисках железной прокураторской хватки. Однако Римский наместник был непреклонен:
- Нет, не отпущу, варвар! Ты выслушаешь меня до конца! Ибо наши мифы, над которыми ты так насмехаешься, - это, знаешь ли, не только рассказы о сладострастных похождениях богов! Я поведаю тебе про жизнь Ликаона, сына Пеласга и Мелибеи, царя Аркадии! Он ведь был великий царь, это Ликаон... Он построил храм Гермеса Килленийского, город Ликосуру на горе Ликее и учредил Ликейи... а также разделил Аркадскую землю на уделы между своими двадцатью двумя сыновьями...
- Мне, бедному несчастному Иудею, таки нет до этого никакого интереса!
- Сейчас будет тебе, зараза, интерес!
Пилат прижал трепыхающегося жреца к стене и, приблизив своё искажённое яростью и болью, багровое лицо к брезгливо кривящейся Кайяфиной физиономии, быстро и жарко заговорил:
- Но он возгордился, что случается со многими смертными, и решил, будто бы ему всё позволено! И когда сам Зевс явился ему, приняв образ простого смертного, Ликаон не поверил, что перед ним - сам Владыка Бурь! Он решил испытать Зевса, и свершил величайшее кощунство - подал ему во время трапезы человеческое мясо! Он убил младенца и приготовил из него жаркое! Этим младенцем был Аркад, по свидетельству Гесиода...
- ...До чего ж много извращений в ваших мифах! - захлёбываясь слюной, проверещал гнусный служитель кошерного и обрезанного культа.
- ...Да уж ничуть не меньше, чем в вашей святой Торе, где дочери рожают сыновей от своего пьяного отца, а все жители Содома гоняются за двумя ангелами, норовя их изнасиловать! Ты, рассобачий Иудей, меня не перебивай! Дослушай всё до конца, или я живо заткну твою поганую пасть! Я заставлю тебя проглотить собственный тфиллин, если сейчас же не умолкнешь!
Многоподлый Иудейский понтифик смекнул, что прокуратор не шутит, и наконец-то заткнулся - ибо тфиллин был ему дорог как память. Он даже зажмурился от страха и отвращения, и лишь тонко, жалобно стонал, еле слышно всхлипывая и подвывая. Воистину, глядя на его несчастное страдающее лицо, трудно было поверить, что этот «бедный» пожилой Иудей является могущественнейшим интриганом, повинным во множестве смертей, замешанном в чудовищном казнокрадстве и способным изрядно отравлять жизнь даже всесильным Римлянам!
- Да, он подал Зевсу блюдо из мяса человеческого младенца! Но просчитался - ибо имел дело с настоящим богом! И знаешь, что с ним сделал Владыка Бурь? - он в гневе перевернул стол, и тут же превратил Ликаона в волка! А сыновей его убил молнией - всех, кроме младшего, Никтима. Об этом повествуют в своих трагедиях Ксенокл Старший и Астидамант Младший...
- ...Игемон, это всё, конечно же, очень хорошо, то есть, я хотел сказать, очень плохо, - но какое оно имеет отношение к нашему разговору?..
- ...Прямое, ты, кошерный обрезанный идиот! - обозвал первосвященника прокуратор своим любимым Римским ругательством, - Га-Ноцри - бог! Он - сын Зевса! А, может, и сам воплощённый Зевс! Он - Владыка Бурь, повелевающий ливнями и грозами! Я и раньше слышал, что он ходит по воде и укрощает бурю на озере Киннерет одним мановением руки, - но не предавал значения этим россказням, считал их байками... Но когда сегодня узрел его воочию, то понял: это всё правда! Сущая правда, Кайяфа! Воистину, смертному подобное не под силу - а только богу! И девственница, которая его родила... её посетил сам Зевс! Известно, что его привлекали не только дочери Эллинов, но и дочери презренных варваров! Европа, возлюбленная Зевса, которую он похитил в образе быка, была Финикийской царевной! А вы, Иудеи, так похожи на своих сородичей-Финикийцев... так почему бы Юпитеру не увлечься прекрасной Иудейкой!? Такое существо, как Га-Ноцри, не может являться плодом обычной человеческой любви - но только любви божественной! А я сейчас по твоей милости ощущаю себя вторым Ликаоном! Ты делаешь из меня Ликаона, заставляя совершать преступление не против человека - но против бога! И, уж будь уверен - он страшно покарает нас за это! Покарает и тебя, и меня... и всех, кто запятнает себя причастностью к его убийству! Всех, на ком будет его святая кровь!
- ...Что-то он карать не торопится, - недоверчиво замотал головой первосвященник.
- Пусть не здесь и не сейчас - но покарает обязательно! Возмездие грядёт, и оно неотвратимо! И, поверь мне, оно будет ужасным! Ты не знаешь, не представляешь себе, на что способны боги - НАШИ боги! Они мстительны! Они очень коварны! Для них смертные - ничто! И они НИКОГДА не забывают нанесённых им обид!
Рассобачий Кайяфа молчал, злобно скривившись. На его морщинистом Иудейском лике читалась непреклонная решимость довести своё грязное пакостное дело до конца.
- Понтифик! Кайяфа! - склонившись к его уху, прошептал Пилат, и, к своему огромному удивлению, Еврей услышал умоляющие нотки в суровом голосе префекта, - Кайяфа, ну, я прошу тебя! И даже умоляю! Я, наместник всемогущего Рима, ставленник императора Тиберия, заклинаю тебя, грязного вонючего варвара - пощади это существо! Не доводи меня до греха! Давай сейчас отпустим его и не будем ничего говорить Тиберию! Давай остановим эту казнь, пока ещё не поздно! Я согласен на любые твои условия, я пойду на все уступки... только разреши его отпустить! Ну, чего же ты молчишь, Кайяфа?.. - он легонько потряс первосвященника за плечи, - Скажи мне лишь слово, только одно слово - «да!»
Однако омерзительный Иудей, которому обыкновенно невозможно было заткнуть его крикливую глотку, на сей раз хранил брезгливое и презрительное молчание, крепко зажмуривши глаза и отвернувшись в сторону. Пилат потряс его ещё раз, и попытался повернуть к себе, дабы заглянуть понтифику в лицо. И он заглянул ему в лицо - и спросил жалобным, заискивающим тоном, столь странным звучащим в устах прославленного Римского воина:
- Ну, чего же ты молчишь, Кайяфа? Таки ДА?..
И тут окаянный первосвященник резко распахнул свои очи и с непередаваемым, торжествующим злорадством хрипло выкрикнул в лицо игемону:
- Таки НЕТ! Сангеддрин приговорил Галилейского мамзера к смерти - и мамзер умрёт!
- Ну, что ж... будь по-твоему, понтифик! - по лицу Пилата прошла мучительная судорога. Прокуратор побагровел ещё сильней, его бычьи глаза налились кровью. Схватив рассобачьего Еврея за шиворот, он резко распахнул дверь, а затем толкнул, швырнул когена как можно дальше от себя - и едва удержался от того, чтоб не наградить убийцу Йехошуа ещё и пинком под толстый зад.
- Так будь же ты проклят, гнусный Иудей! Ты - и всё твоё презренное племя!..
Забыв о своём первосвященническом сане и подобающей ему солидной степенности, Кайяфа вмиг подобрал полы своих роскошных одежд и бросился бежать с такой прытью, будто бы за ним гналась целая свора демонов-асакку во главе с самой Лилит."

Читать дальше и узнать, чем закончилось:
www.proza.ru/2012/03/28/1395

Буду рада отзывам и рецензиям, которые Вы можете разместить вот здесь:
www.diary.ru/~talfar/p174644125.htm

С уважением - искренне Ваша Тэльфар Спранга, она же Нинхили Амаги

@музыка: Воскресение твое, Христе боже, славимо...

@настроение: Творческое!

@темы: конкурс: фанфикшн, интересные ссылки, тексты, Булгаков, Иисус Христос, Понтий Пилат, Каиафа, суд Пилата над Христом, распятие Христа, страсти Христовы, слэш, яой, сатира, юмор, стёб, фанфикшн, персонажи

---

фик: игрушки и аксессуары для кошек. дорого.

[Власть несбывшегося]

Название: ИГРУШКИ И АКСЕССУАРЫ ДЛЯ КОШЕК. ДОРОГО.
Автор:  Власть несбывшегося
Бета:  Кейя
Фандом: МиМ
Пейринг: Фагот/Бегемот
Рейтинг: NC - 17
Размер: миди
Жанр: романс
Категория: слэш
Статус: закончен
Предупреждение: Вольное обращение с классикой русской литературы. Я в курсе, что Булгаков многократно перевернулся в гробу.
Два матерных слова; очень слабый намек на кроссовер с "Легендами короля Артура"

Кошки выбирают себе хозяев, чтобы тем было кому служить. (с)

Cause I may be bad
But I'm perfectly good at it
(Rihanna)

Фото-иллюстрации

Фагот




Бегемот





12 июня 2011 года; 13.27; поезд Париж – Рим, где-то между Болоньей и Флоренцией.

Миссис Палмер, почтенная дама околошестидесятилетнего возраста, от всей души наслаждалась путешествием. Сын ее, успешный финансист, три года как перебрался из Бостона в Лондон, уверенно шагнув на следующую ступеньку карьерной лестницы, и вот гордая мать решилась наконец-то навестить любимого отпрыска, и даже сделала над собой титаническое усилие, отважившись на трансатлантический перелет.

Первую неделю все шло прекрасно: по вечерам Дик водил мамочку в рестораны, в театры, утром миссис Палмер осматривала достопримечательности Лондона.

Потом радужная картина несколько поблекла: из командировки вернулась подруга Дика Мелинда, восходящая звезда глянцевой журналистики, и атмосфера в нарядной квартире в Кенсингтоне начала неумолимо сгущаться.

Энергичный Дик не зря был на хорошем счету у начальства: не дожидаясь, пока отношения между дамами войдут в глухое пике, он в каких-то пару дней организовал для любимой мамочки поездку в Париж и Рим, которая должна была продлиться как раз до следующей командировки Мелинды.

Таким образом, миссис Палмер провела пять дней в самой романтической столице Европы и теперь напрявлялась в Рим, в том числе и с целью посетить главную католическую святыню мира – Ватикан.

Надо сказать, что романтической столицей миссис Палмер осталась не очень довольна. Уж слишком много позволяли себе ее обитатели, беззастенчиво обнимаясь под тенистыми каштанами, прилюдно целуясь за столиками уличных кафе, прямо над дымящимися чашками с эспрессо, не стесняясь ничего и никого.

В отеле миссис Палмер тоже не понравилось. Ей достался отменный номер, просторный и светлый, с видом на Елисейские поля, но вот беда – как выяснилось, именно над ним располагались апартаменты для новобрачных, и сняты они были на весь срок пребывания миссис Палмер в Париже.

Зато купе первого класса оправдало все ее ожидания! Миссис Палмер страшно боялась летать, в глубине души считая самолеты дьявольским изобретением, и поэтому мелькающие за широким окном городки, поля и перелески, а также возможность с комфортом подремать привели ее в редкое благодушное состояние.

После остановки в Болонье у миссис Палмер появились попутчики.

Поезд только-только тронулся, плавно набирая скорость, как прозрачная стеклянная дверь отъехала в сторону и в купе вошел новый пассажир.

На итальянца пассажир не был похож ни с какой стороны. Был он высоченный, худой, с длинными ногами, встрепанными короткими рыжеватыми волосами, в мягком льняном клетчатом пиджаке слишком яркого василькового оттенка. В ухе миссис Палмер разглядела серьгу и чуть поджала губы. Подобных украшательств у мужчин она не одобряла.
«Какая-то английская богема», подумала она, вспомнила Мелинду и ощутила легкую досаду.

Поезд тем временем уже разогнался, превратив картинку за окном из классического пейзажа в импрессионистскую мазню.

Рыжий вальяжно плюхнулся в кресло напротив миссис Палмер, широко улыбнулся, стрельнув такими же синими как пиджак глазами, сказал гнусавым голосом по-французски:

- Бонжур, мадам, - и шлепнул на сидение рядом с собой объемистый саквояж кофейного цвета.
- Миссис, - с достоинством ответила миссис Палмер.
- О, так мадам - американка? – восхитился рыжий, одарив миссис Палмер широченной улыбкой от уха до уха. – Пардон, миссис…
- Палмер, - сказала миссис Палмер немного более благосклонно.
- Пол Бессун*, - рыжий даже приподнялся в кресле, изобразив поклон, после чего нашарил не глядя застежку своего саквояжа и громко ею щелкнул.

Саквояж немедленно открылся, тут же оттуда высунулась треугольная черная морда с огромными ушами-локаторами. Морда принюхалась, подозрительно огляделась, пошевелила усами и изволила вылезти наружу, ловко выпрыгнув из недр саквояжа на плюшевое сидение.

- Вы не против моего котика? – вежливо поинтересовался Бессун и уставился на миссис Палмер полным надежды взглядом.

В принципе, миссис Палмер любила кошек. Но нормальных кошек, толстых, пушистых, неподъемными оковалками лежащих на диванных подушках.

Создание же перед ней было совсем другого рода – поджарое, едва ли не тощее, чернющее, с тонким хвостом-прутиком и недобрым выражением на мрачной физиономии.

И к тому же не приходилось сомневаться, что это именно кот. Отсутствие шерсти не оставляло простора никакому воображению.

Какая-то в высшей степени неприличная порода! «Господи, куда катится эта Европа!», - мысли миссис Палмер съехали в привычную за последнее время колею. Все не как у людей! Сплошной разврат и бесстыдство, вот что!

Особенным ударом для миссис Палмер стало то обстоятельство, что пара из апартаментов для новобрачных в парижском отеле оказалась вовсе не обычной парой, состоящей из невесты и жениха. Невеста отсутствовала там как класс, зато женихов насчитывалось ровно в два раза больше, чем было принято на родине миссис Палмер.

- Направляетесь в Рим? – поинтересовался Бессун, все так же улыбаясь.

Кот тем временем уселся прямо посередине разделяющего сидения столика и принялся тщательно умываться. На длинной котячьей шее обнаружился блестящий ошейник белого металла, утыканный шипами. Кот, похоже, ошейником ничуть не удручался, видимо, привык, ловко чесал лапой за ним и за ухом, а вот миссис Палмер никак не могла оторвать взгляд от переливающейся вещицы, ее словно загипнотизировали.

- Какой прелестный котик, - наконец выдавила она из себя.

Еще почему-то захотелось прижать к себе поближе сумочку.

Кот на мгновение прекратил умываться и с насмешкой поглядел на миссис Палмер. Взгляд у него был вовсе не кошачий, и вызвал у миссис Палмер желание осенить себя крестом.

Наглая тварь вытянула заднюю лапу совершенно неприличным образом и принялась ее вылизывать, искоса поглядывая на миссис Палмер.

- Так вы едете в Рим? – снова спросил рыжий , наклонился, сграбастал кота за загривок и уложил себе на колени.

Кот, хоть весьма строптивого вида, сопротивляться и не подумал, а наоборот, развалился на хозяйских ногах тряпочкой и принялся тарахтеть как сломанный барабан в стиральной машинке.
Тут в купе внезапно стемнело – поезд влетел в туннель. Снаружи загрохотало, завыло и засвистело самым бесовским образом.

Миссис Палмер отчего-то ужасно испугалась. Показалось ей, что прямо над ухом кто-то гнусно засмеялся препротивным визгливым смехом, хлюпая и подвывая. А потом хихиканье сменилось и вовсе непонятными звуками: влажными шлепками, неразборчивым шепотом и резким вскриком, тотчас же оборвавшимся.

Туннель выпустил поезд на свободу так же неожиданно, как принял в себя.

Глазам миссис Палмер предстала на редкость омерзительная картина – кот все так же лежал на коленях рыжего мистера Бессуна, но уже животом кверху, разбросав во все стороны костлявые лапы, и урчал, явно наслаждаясь. И было чем – пальцы его хозяина, отчетливо выделявшиеся на фоне черной шкурки, размеренно оглаживали бесстыдно выставленное впалое брюхо, каждый раз проходясь между лап и захватывая в горсть все котячье хозяйство.

Миссис Палмер даже не почувствовала, как уронила нижнюю челюсть себе на грудь. В жизни ей не приходилось видеть такого непотребства, и терпеть подобное на склоне лет она никак не собиралась. Кровь бросилась ей в лицо, залив щеки и шею болезненным пурпуром.

Бесстыдник-кот и его гадкий владелец оба смотрели прямо в глаза миссис Палмер, откровенно и совершенно одинаково ухмыляясь.

Миссис Палмер схватила сумочку и вскочила, намереваясь выбежать в коридор, найти проводника или же любого другого представителя властей и администрации и потребовать немедленно высадить нарушителей общественного порядка и моральных устоев, заставить их заплатить штраф и какой-нибудь еще страшной и немедленной кары.

В полном исступлении миссис Палмер дергала ручку двери, пытаясь раздвинуть застрявшие створки, и даже заколотила кулаками в стекло, когда увидела, как мимо прошел степенным шагом пожилой мужчина солидного облика. Он никак не мог ее не заметить и не услышать, а все же прошел дальше, даже не повернув в ее сторону головы, будто никакой миссис Палмер и не было. Тут в ее голове сформировалась страшнейшая мысль – двери и не подумают открываться. И никто-никто ей не поможет, просто потому, что – каким-то необъяснимым образом – ее никто не видит с той стороны.

- Похоже, миссис Палмер не любит животных, - разочарованно сказал Бессун у нее за спиной.

Миссис Палмер окатила волна липкого ледяного ужаса, но еще хуже стало сразу после, когда на эту издевательскую реплику ответил кто-то еще, глубоким грудным голосом, густым как патока:

- А еще миссис Палмер не любит нетрадиционные пары.
- Да ты что? А мы нетрадиционная пара? - задумался Бессун. - Да, точно, с какой стороны не посмотри, совсем нетрадиционная...
- Представляешь, она считает нас дьявольским отродьем! Кошмар, правда? - нажаловался некто.
- Какая несправедливость! - плаксиво воскликнул Бессун. - Я сражен в самое сердце! Я не такой, о нет! Миссис Палмер!

Сумочка выпала из ослабевших пальцев миссис Палмер. Ноги сделались ватными. Миссис Палмер медленно, нехотя обернулась, ожидая увидеть страшное.

Предчувствия ее не обманули.

Никакого кота на коленях проклятого Бессуна на было. Теперь там, так же блядски развалившись, полулежал черноволосый молодой парень, едва-едва вышедший из подросткового возраста, с черными, лоснящимися как мех кудрями, скуластым треугольным лицом и оттопыренными ушами. Белая рубашка его была расстегнута, край выбился из-за ремня, а рука рыжего распутника все так же, с непристойной откровенностью поглаживала бледную кожу, развязно забираясь глубоко под брючный пояс.

- Видите ли, дорогая миссис Палмер, - сказал паскудник в клетчатом пиджаке. – Мой мальчик хочет, чтобы его приласкали, а я не привык ему отказывать… Так что, сами понимаете, нам нужно место… а в купе его ужасно мало, и кто-то тут явно лишний…

Тот второй, с черными волосами, при этих словах зевнул, продемонстрировав внушительный набор острейших, вовсе не человечьих зубов, и со вкусом потянулся, изогнув шею. На шее миссис Палмер увидела тот самый ошейник, который прежде видела на коте, блестящий до рези в глазах и утыканный шипами.

Ошейник этот стал последней каплей – в глазах у нее помутилось, голова закружилась, мир завертелся бешеной каруселью и померк.


25 сентября 1979 года; 22.12; Манхэттен, Нью-Йорк, США

Гигантская чаша Мэдисон-сквер-гарден пульсировала в этот пряный сентябрь словно только что выловленный моллюск. Под ногами прохожих сотрясался асфальт, а если бы кто-нибудь приложил ладонь к стене здания, то обязательно почувствовал бы ритмичную дрожь, как будто бы огромное строение было живым организмом.

Неподалеку от западного входа остановилось такси, задняя дверь машины распахнулась, выпуская из пропахшего бензином нутра пассажира. Чернокожий Пит Элис, вот уже полгода подвизавшийся в качестве контролера, маялся у металлических стоек, ограждавших вход, и обрадовался приехавшему как родному брату. Пит провел весь вечер у дверей, как ему и было положено, напряженно прислушивался к грохоту музыки и реву восторженной толпы фанов группы, которая давала этим вечером концерт, и единственным его развлечением за последние два часа были только сигареты в помятой пачке, заканчивающиеся прямо на глазах.

Выбравшийся из такси человек расплатился с водителем и прямиком направился к контролеру. Именно в этот момент тысячи людей внутри стадиона в очередной раз взревели хором больных мамонтов и разразились шквалом аплодисментов, и вышло так, будто толпа приветствует таким образом новоприбывшего.

- Концерт уже заканчивается, сэр, - сказал Пит.

Сначала ему показалось, что вылезший из желтого такси мужчина стар, как египетские пирамиды. Однако теперь, когда тот приблизился, оказалось, что – ничего подобного. Мужчина был тощ и высок, только немногим меньше семи футов, с загорелым до черноты лицом техасского рейнджера и, наоборот, по контрасту, выгоревшими до белизны короткими волосами. Был он чисто выбрит, не щеголял модными сейчас баками, да и одет был предельно просто: в джинсы, белую майку и коричневую, потертую на швах куртку. В руках у него нелепым пятном выделялся яркий глянцево-черный пакет перевязанный широкой серебряной лентой. Подобный пакет уместнее всего смотрелся бы в руках какой-нибудь модной богатой девицы, порхающей по Пятой авеню между бутиками и ресторанами.

- А кто дает концерт, любезный? – спросил предполагаемый рейнджер, вынув из кармана пачку «Мальборо» и протягивая ее Питу.

Пит благодарно кивнул и угостился. Закурили.

- Да вот… - равнодушно сказал Пит. – Хард-энд-хэви группа «Kiss». Популярные.
- Вот как? – откликнулся собеседник.

Пит манул рукой в сторону афиши. На афише красовались, прости господи, четыре разукрашенные морды.

- Хороши, - сказал длинный. – Боюсь, я слегка выпал из общественной жизни последнее время. А что, хорошо поют?
- Громко, - сказал Пит. Питу было почти пятьдесят, через пару месяцев у него должен был появиться внук, и ему было не до новомодных музыкальных течений.

Сигаретный дым сладко щекотал ноздри, Пит отвлекся на мысли о дочке и ее непутевом безмозглом муже, а когда опомнился, высокого мужика как не бывало. Пит завертел головой в недоумении: дядьке решительно некуда было деться, направо и налево тротуар просматривался чуть ли не на полмили в обе стороны, но тот пропал, словно в землю провалился.

Пит потер глаза и мысленно посетовал на ненормально жаркий сентябрь. Потом подумал, что стоит все же сходить к врачу – жена заладила последнее время пугать его инсультом, и ее стенания не прошли мимо его ушей, растревожив нервы.

В то время, когда Пит Эллис оглядывался в поисках внезапно пропавшего собеседника, тот уже благополучно миновал длинный, загибающийся кольцом холл спортивной арены, и нырнул в маленький узкий проход.

Вообще следует сказать, что для человека постороннего, мужик с выгоревшими волосами вел себя как-то подозрительно уверенно и ловко.

Он быстро прошагал по запутанным проходам, вовсе не привлекши к себе никакого внимания, и свернув еще пару раз направо и налево, вдруг вышел практически к самой сцене.
Здесь суетились. Молодые и не очень парни в потных футболках и в бейсболках на головах прытко таскали туда и сюда охапки проводов, чуть в стороне, у ступенек, ведущих на сцену, крутились две девицы-ассистентки – одна наизготовку с ящиком косметики, другая – с бутылочками кока-колы.

За втихомолку матерящимися работниками сцены присматривал один из помощников генерального Мэдисон-сквер-гарден – директор концертного отдела миссис Мэгги Киссирер.

Мэгги занимала этот пост последние шесть лет, за которые навидалась всякого. Поэтому, несмотря на неразбериху, царящую за сценой, она моментально выхватила взглядом новую фигуру – и явно неуместную в данных обстоятельствах.

Мэгги, бросив взгляд на сцену (там было все в полном порядке: все сверкало, пыхало огнем, ревело и слепило прожекторами), решительно обратилась к появившемуся незнакомцу:

- Будьте любезны, сэр, представьтесь, покажите ваш пропуск и объясните, что вы тут делаете? – сказала Мэгги грозным голосом.

По опыту она знала, что вполне способна нагнать страху на кого угодно. Сам генеральный менеджер при ее появлении в кабинете резво вставал с кресла для душевного рукопожатия.

Но незваный гость ничуть не впечатлился грозным мэггиным видом, а наоборот, заулыбался от уха до уха весьма обаятельной улыбкой и бросился к Мэгги, будто к родной бабушке в момент подписания завещания у нотариуса.

- О дорогая миссис Кассирер, как необыкновенно я рад вас видеть! – завопил он, с легкостью перекрывая буханье басов.

Мэгги попятилась – прохиндеев в шоу-бизнесе хватало, а обаяние таким субъектам полагалось по умолчанию.

- Представьтесь, сэр, - сказала она, подпустив металла в голос. – Иначе мне придется позвать охрану!

Подозрительный мужик тотчас же закивал, щелкнул каблуками, порядочно изумив таким нестандартным поведением Мэгги, поклонился и сказал, одновременно протягивая ей визитную карточку:

- Пол Бессун, к вашим услугам.

Действительно, на визитке значилось: «Поль Бессун, журнал «Кот и конь», помощник главного редактора».

Журналист, поняла Мэгги Кассирер и немного расслабилась. Возможно, охрану звать и не придется.

- Мэгги Кассирер, помощник генерального менеджера, - представилась она в свою очередь. – Мистер Бессун, вы пришли немного не туда – вам нужно в зал для пресс-конференций! Концерт закончится через пятнадцать минут, звезды будут давать интервью сразу после, так что я сейчас попрошу кого-нибудь проводить вас туда…
- Дорогая Мэгги! – сказал Бессун, придвигаясь ближе и нависая над мэггиным ухом. – Какая же пресс-конференция, когда ваш пресс-атташе пообещал мне эксклюзивное интервью сразу после концерта?

Заявление это не только не успокоило Мэгги Кассирер, но и привело ее в значительное раздражение – никакого уговора насчет эксклюзивных интервью, насколько она знала, не было и в помине, а уж представить себе, о чем один из музыкантов рок-группы «Kiss» может беседовать с представителем журнала «Кот и Конь» она и вовсе не могла. О дрессировке котов?

- Я не знаю ни о каком эксклюзивном интервью! – с негодованием сообщила она.
- Так позвоните пресс-атташе, - сладким голосом предложил ей журналист-проныра.

Зал в это время снова взревел: солист взвыл дурным голосом, гитаристы запрыгали по сцене и извлекли из инструментов истошный вопль, а ударник разразился такой барабанной очередью, будто по гулкому проулку прокатили пустой мусорный бак. При этом все его тело ходило ходуном, а голова тряслась так, что никто не удивился бы, если бы она оторвалась и покатилась прямо в беснующуюся толпу. Все эти звуковые и визуальные эффекты вместе создали чарующую атмосферу кошачьего концерта на металлической крыше в особенно бурном марте.

Девицы у сцены тоже слаженно завыли, пустив слезу. Концерт окончился.

Все заметались, Мэгги бросилась руководить, позабыв о непонятном журналисте.
А тот, вовсе не желая привлекать к себе лишнего внимания, отступил в тень за кулисами, и сгинул из виду.

Следующие десять минут концертанты то уходили со сцены, то возвращались, якобы не в силах расстаться со счастливой оглушенной публикой, бросали в толпу детали своих умопомрачительных костюмов, похожих на гибрид космического скафандра и средневековых доспехов, и, наконец, сыграв напоследок еще несколько заунывных и пронзительных аккордов, завершили шоу.

Музыканты по очереди спустились вниз и тут же, сопровождаемые засуетившейся командой, торжественно-усталой кавалькадой под предводительством Мэггискрылись отправились на пресс-конференцию к заждавшимся журналистам.

И только когда звезды расселись на приготовленных для них местах, каждый за своим микрофоном, когда продюсер группы взял слово, чтобы приветствовать представителей ведущих музыкальных журналов, только тогда Мэгги сообразила, что за столом, не считая продюсера, сидят только трое.

По дороге от сцены до зала пресс-конференций потерялся ударник группы.

Мэгги, у которой все внутри тряслось от нервов и злости, бросилась обратно. Цокая каблуками она галопом пронеслась обратно по коридорам, уже представляя, как она сейчас отчитает непутевую звезду, а заодно лишит аккредитации наглого журналиста и, вызвав охрану, торжественно выпроводит того вон.

На последнем повороте каблук Мэгги зацепился за очередной кабель, толстой змеей лоснившийся на грязном полу, и Мэгги со всего маху шлепнулась на колени, проехавшись вперед еще на два-три фута, разорвав к чертям дорогущие колготки от Wolford и заработав две роскошные ссадины.

Зато падение, возможно, спасло ее от обширного инфаркта: слегка оглушенная, она отреагировала на представившуюся ее взору удивительную и невозможную сцену гораздо менее бурно, всего лишь вытаращив глаза и прижав ко рту ладонь.

Увидела она следующее.

Бессовестный журналюга стоял у сцены, задрав голову, и улыбался. Улыбка его была вовсе не такой, какой он четверть часа тому назад одарил саму Мэгги. Если бы Мэгги спросили, как она бы описала эту улыбку, она вряд ли смогла бы подобрать правильные эпитеты. Однако одно она знала точно – за все ее тридцать восемь лет никто, никогда, включая ее собственного мужа в день их свадьбы, не смотрел на нее так. Мэгги вдруг поняла, что если бы кто-то подарил ей такой взгляд, такую улыбку – она пошла бы за этим кем-то на край земли, да и дальше бы пошла, и ни разу не оглянулась бы назад.

Она наблюдала, как пристальный взгляд пришельца прошелся по футуристическим сапогам на восьмидюймовой подошве, по ногам, утянутым в кожаные штаны в облипку, по тускло-блестящим металлическим накладкам на куртке и выглядывающей из нее тонкой трогательной шее ударника (тот все еще стоял на краю сцены), а после – по разукрашенному в белый и зеленый цвет лицу, с черными полосками на щеках.

Музыкант, в свою очередь, так же долго и пристально рассматривал своего визави. После чего сделал крайне неожиданную вещь - упруго, с места, по-кошачьи прыгнул вперед и вниз, ловко зацепившись руками за шею Бессуна, а ногами – за талию.

Впрочем, и журналист не растерялся, тут же подхватил раскрашенную звезду глэм-рока под задницу и прижал к себе.

- Фагот, - странно позвала Бессуна звезда рокочущим голосом и потерлась носом о журналистскую шею, размазывая грим. – Сорок три года!
- Ну не вечность же, - ответил Бессун, зарываясь в черную гриву. – Мессир оказал мне честь, приказав вернуть ему шута. И вот я здесь, у ваших ног, драгоценный Бегемот.
- Очень удобный предлог покончить наконец с опостылевшей свободой и вернуться в свиту, и даже просить не пришлось, - ехидно пробормотал ударник. - Азазелло поспорил с Геллой, что ты не продержишься пятидесяти лет.

Хотя Мэгги прекрасно расслышала и поняла каждое отдельное слово, общий смысл беседы ускользнул от нее совершенно. Дальше понятнее отнюдь не стало.

- Мессир сказал, что животное совсем отбилось от рук, - не менее ехидно сказал Бессун. – Шляется невесть где, занимается невесть чем. Животному нужно немножко контроля.
- Я кот, хожу, где вздумается и гуляю сам по себе, - строптиво сказало животное и, расцепив руки и ноги, спрыгнуло на пол.
- О да, я уже это слышал, и даже где-то читал, - усмехнулся журналист.

Он рассматривал размалеванного ударника с веселым удовольствием. Мэгги показалось, что она присутствует при разговоре, который начался задолго до ее знакомства с этой скользкой акулой пера, да и с рок-звездой тоже.

- Не надоело? – спросил Бессун, не обращая ни малейшего внимания на то, что собеседник его, только что висевший на его шее, внезапно надулся и отвернулся, обхватив себя руками и демонстрируя недовольство. – Мерлин?

Мэгги запуталась окончательно, но зато немного взяла себя в руки и уж решила было вмешаться, но не успела.

Разукрашенный ударник, которого с какой-то стати назвали Мерлином, а Мэгги прекрасно знала его полное имя из документов, и никакого Мерлина там не было и в помине, вздрогнул, стрельнул искоса глазами, поежился и вдруг буркнул низким тяжелым голосом:

- Надоело.

И подступил к Полю, сцапав за локоть длинными пальцами с выкрашенными в черное ногтями, повелительно потянул за собой куда-то в недра позади сцены, пройдя в футе от отпрянувшей в сторону Мэгги.

- Пойдем. Пора. Я только переоденусь.
- А как же вот это все? – спросил Поль, широким жестом указывая на пустую сцену за спиной.
- Обойдутся. Это все было так, отвлечься… А что это у тебя там за пакет?
- Это? – теперь Поль откровенно развлекался. – А это подарок.
- Покажи, - потребовал Мерлин и тут же, не дожидаясь выхватил глянцевый пакет и засунул туда нос.

Клочки упаковки немедленно полетели во все стороны, словно разодранные острейшими когтями. Подарок явился на свет: им оказался ошейник. Из-за своей портьеры Мэгги очень хорошо могла разглядеть все подробности: ошейник никак не походил на сценическое украшение или же стандартный ошейник для животных – это было серебристое кольцо, сдержанным блеском выдававшее свое явно недешевое происхождение, по всей окружности которого равномерно располагались конусообразные острия.

Мерлин звучно втянул воздух сквозь зубы и исподлобья, тяжелым как свинец взглядом осмотрел Бессуна.

- Примеришь? – спросил тот.

В мгновение ока ошейник оказался на музыкантской шее и сел как влитой. На рок-звезде был надет совершенно ненормальный костюм, лицо было раскрашено так, что опознать в нем человеческие черты с первого и даже со второго взгляда было почти нереально, но все это не производило на Мэгги и сотой доли того впечатления, которое оказал этот ошейник. Мэгги показалось, что она оказалась случайным свидетелем какого-то интимного, не очень приличного акта. В том, как ударник защелкнул этот ошейник на своей шее и погладил его пальцами, в том, какое мечтательное и самодовольное выражение приобрело его лицо, а еще в том, каким хозяйским жестом журналист высвободил попавшую между ошейником и шеей антрацитовую прядь – в этом всем содержалась какая-то невыразимая непристойность, вызвавшая обжигающую волну румянца. И еще – зависть.

Мерлин дернул плечом, кивнул в сторону коридора и пружинисто прошел мимо оставшейся незамеченной Мэгги. До ее ушей донеслось невнятное: «…подумаешь, сорок три года…», «…кто еще тут скучал…» и «…тоже мне, подай ему свободы, кому она нужна…»

- Не ворчи, котик, я расскажу тебе, где я был и чем занимался: я присматривал за очередным гением и его помощниками. Так вот они…
- Я голоден, - в высшей степени равнодушным тоном произнес «котик».
- Купить тебе пакетик «Вискаса»? – невинно спросил Бессун.

Тут Мэгги довелось увидеть престраннейшую штуку: волосы Мерлина сами по себе зашевелились, оттопыренные уши начали вытягиваться и заостряться, и, темнея, каким-то образом переместились на макушку.

В этот самый момент Мэгги решила, что ее позиция на коленях в пыльной складке кулис устраивает ее сейчас как нельзя больше. Уютнее просто не бывает, и хочется посидеть здесь еще, не шевелясь, а еще лучше – не дыша.

Мерлин обернулся, глаза засветились в полусумраке коридора пронзительным желто-зеленым огоньком.

Бессун, правда, ничуть не впечатлился, словно не увидел для себя ничего нового или необычного. Однако примирительно сказал:

- Ну не злись, лучше скажи, в какой ресторан ты хочешь? Французская кухня или итальянская?
- Думаю, суши подойдут прекрасно, - сказал Мерлин и облизнулся, показав нежно-розовый язык и очень-очень острые клыки.

Странная парочка наконец прошла мимо, Мэгги на излете еще услышала, как Бессун с ехидством интересуется, как обстоят дела со свежестью суши и не отказался ли «котик» от дурной манеры жечь неугодные ему заведения.

Мэгги твердо пообещала себе непременно, на следующий же день, прямо с утра, отправиться в церковь. Давно она там не была, так почему бы и не завтра?

А может быть, даже и сегодня.


29 апреля 1552 года; 21.15; Севилья, Испания.

Его Высокопреосвященство кардинал Эрнесто Мария Клаудио да Серда, граф де Перельядо, архиепископ севильский в эту едва начавшуюся, благоухающую, словно пропитанную ароматами ночь сидел в своем кабинете как на иголках. Он уже, наверное, раз десять, поменял местами тяжелую бронзовую чернильницу и кожаный бювар с затейливым узором, переложил с места на место бумаги, попытался читать поданные на его имя прошения (из этого ничего не вышло, так как смысл просьб странным образом ускользал от него), перебрал и переворошил рассортированные секретарем письма и, в конце концов, чтобы успокоиться, взял в руки молитвенник.

Молитвенник так и остался лежать нераскрытым в кардинальских пальцах, а сам кардинал невидящим взглядом уставился в кипы буйно цветущей сирени за окном. Ветер играл с тяжелыми, налитыми гроздьями черно-фиолетовых в прозрачной севильской ночи соцветий, и в шевеленьях этих мерещилось кардиналу что-то неприличное, почти порочное.

Вот уже третий день кардинал, изнывая от беспокойства, ждал папского легата, который должен был прибыть с минуты на минуту. Дело было важнейшее, секретнейшее, и последствия его Его Высокопреосвященство предсказать не брался. К тому же и личность посланца беспокоила кардинала изрядно, хотя он ни за что, под страхом даже пытки не признался бы в этом никому.

Кардинал да Серда, сорокалетний, высокий, властный, потомственный аристократ из благороднейшей андалусийской семьи, боялся так, что едва сдерживал нервную дрожь. Мысли его постоянно сбивались на то, что было заперто сейчас в подвалах его резиденции, хотя кардинал пытался отвлечься чтением богословских книг, молитвами, прогулкой, а днем – необходимыми делами, требовавшими его участия.

Но не получалось, ничего не получалось. Раз за разом он ловил себя на том, что подавить желание спуститься в подземную келью, которую сейчас охраняли монахи, сменяясь каждые три часа, становится все труднее и труднее. Болезненное любопытство безжалостно дергало натянутые кардинальские нервы, как уличный музыкант струны своей гитары.

Толстая дубовая дверь неслышно приотворилась, и на пороге показался брат Сильвио, личный секретарь архиепископа.

- Что? – спросил кардинал.
- Он прибыл, монсеньор, - прошелестел секретарь, сутулясь.

Кардинал сделал знак закрыть дверь поплотнее. Брат Сильвио понятливо скользнул ближе, наклонился над откинувшемся в кресле кардиналом и зашептал в ухо почти бесплотно, обдав кардинала запахом вспотевшего, несвежего тела:

- Представился как отец Паоло Фаготтиста. Все печати подлинные, бумаги в полном порядке…

Кардинал раздраженно махнул рукой и отодвинулся. Тяжелый дух сирени смешался с источаемым секретарем амбре, чуть не вызвав у кардинала приступ тошноты.

Кто бы сомневался в бумагах! Нет, кардинала терзало совсем другое – личный легат папы Юлия III, полномочный представитель префекта Верховной и Священной Конгрегации Римской и Вселенской Инквизиции, был ко всему прочему, по слухам, членом самого молодого, самого загадочного, самого опасного и беспощадного ордена – Общества Иисуса и, по совместительству, учеником и личным другом Игнатия Лойолы.
Орден иезуитов был утвержден Папой Римским всего лишь двенадцать лет тому назад, но кардинала да Серду, как и многих других, ужасало, какое чудовищное и необъяснимое влияние начинали приобретать братья-иезуиты внутри Римской Католической церкви и у светских властей.

И вот сейчас ему предстояло встретиться с одним из них лицом к лицу.

- Зови, - приказал кардинал секретарю и поднялся навстречу гостю.

Брат Сильвио метнулся прочь, и тут же снова появился, почтительно согнувшись в поклоне и придерживая дверь.

На пороге возник папский посланец. Первые секунды кардинал пораженно разглядывал его: собрав все правды и неправды о иезуитах, поучаствовав в нескольких полных намеков и недомолвок беседах, он подспудно ждал, что посетитель его будет непременно светского облика, ничуть не похожий на человека, имеющего отношение к церкви. Общеизвестно было, что иезуиты предпочитали не афишировать себя, и даже Папа позволил им бывать на людях в том виде, в которым они считали нужным появиться.

Словом, кардинал да Серда, учитывая обстоятельства, послужившие причиной этой встречи, ожидал увидеть воина, рыцаря.

Сейчас же перед ним оказалась фигура, в иной ситуации вовсе не вызвавшая бы у кардинала ни капли интереса. В кабинет ступил высокий, заметно худой монах в простой черной грубой рясе, подвязанной обычной веревкой. Капюшон был низко опущен, не давай рассмотреть лица.

- Отец Фаготтиста, - приветствовал его кардинал, спохватившись и не зная, стоит ли протягивать для поцелуя руку с перстнем.
- Монсеньер, - глухо сказал монах, этим и ограничив свое приветствие старшего по сану. – Его Святейшество поручил мне выразить вам его благодарность за вашу непримиримую борьбу с врагами Святого Престола и сим передает вам свое благословение…
- Вся моя жизнь направлена на процветание Святой Церкви, и нет мне награды лучше, чем мое служение, - ответил кардинал, склонив голову.

Отец Фаготтиста кивнул.

- Не желаете ли вина? – предложил кардинал папскому легату, не столько желая проявить гостеприимство, сколько – рассмотреть, кто же скрывается под капюшоном.

Простой вид посланца вдруг неожиданно успокоил кардинала, вернув ему уверенность в себе.

- Я предпочел бы приступить к делу, - ответил легат. – Не стоит медлить.

Тогда кардинал кивнул и жестом предложил гостю следовать за ним. Действительно, чем скорее он избавится от проблемы, а вместе с ней и от неприятного гостя, тем будет лучше.

Кардинал вел легата по знакомым наизусть коридорам своей резиденции, и тут снова к нему подкрался липкий страх. Кардиналу внезапно показалось, что в ночной тиши он слышит призрачный шепот, что портреты, которыми были увешаны стены, следят за их маленькой процессией и, проводив их глазами, перемигиваются и гримасничают у них за спиной.

Кроме того, в этот же момент до кардинала дошло, что отчетливо он слышит только шарканье ног брата Сильвио, а вот легат, шествовавший прямо за его спиной, идет так тихо, что кардинал не мог разобрать ни звука. Странное дело было и с запахами – до кардинала все так же доносился неприятный душок секретаря, а легат словно и не провел три дня в дороге. Кардинал почувствовал, как все волоски на его теле встают дыбом. Он совсем уж было решил повернуться, хотя бы для того только, чтобы справиться с собой, доказать себе, что не трусит, но что-то внутри него вдруг сжалось от такого невыразимого ужаса, что кардинал махнул рукой на свою гордость, мечтая лишь поскорее добраться до места и избавиться от всего этого, забыть как страшный сон и эти последние, ненормально жаркие дни, и тягостный визит.

Они миновали переход, связывающий резиденцию архиепископа с собором, и по узкой винтовой лестнице стали спускаться в подземелье. Под подошвами сандалий гадко скрипел песок. Еще в начале спуска кардинал взял в руку один из приготовленных факелов, а брат Сильвио – другой, и от мятущихся теней фигура папского легата, закутанного в свою черную рясу, казалась размытым сгустком колеблющейся тьмы.

Перед кельей, с четками в руках, стояли два францисканца.

При виде кардинала один из них снял с пояса связку ключей, и, не промолвив ни слова, отпер дверь. Ключи слабо звякнули в полной тишине.

Кардинал вошел в келью, посторонился, пропуская легата, и сказал:

- Вот он.

Демон, сжавшись в комок, лежал прямо посередине каменного пола. Ноги и руки его были опутаны пропитанными в святой воде веревками, под обрывками некогда дорогого камзола виднелась бледная белая кожа. На звук скрипнувших петель демон поднял черноволосую голову, и из под спутанных, засыпанных песком волос, сверкнули ярко-голубые глаза, измученные, злые и непокорные.

Кардинал, несмотря на сухую пыльную жару кельи, почувствовал, как заледенели пальцы и спина покрылась противной холодной влагой.

Легат, обозрев представшую перед ним картину, повернулся и властным жестом выставил вон и монаха-францисканца, и брата Сильвио. Дверь немедленно закрылась со стороны коридора. Они остались втроем.

- Как вам удалось? – спросил отец Фаготтиста у кардинала, выпрастывая руки из широких рукавов рясы. Перед кардиналом мелькнули длинные пальцы, подходящие скорее музыканту, чем священнику.
- Один из дворян случайно увидел, как демон обернулся котом, - сказал кардинал, с ужасом прислушиваясь к дребезжанию собственного голоса. – Монахи подкараулили его со святой водой, с веревками и с распятиями.

Простота, с которой им удалось выследить и изловить демона, до сих пор изумляла самого кардинала несказанно. Хуже всего было то, что никто не знал, что делать дальше – в архиепископате Севильи не было ни одного священника, способного справиться с пойманным бесом. Инквизиторы юлили и изобретали предлоги отказаться – конечно, с яростью думал кардинал, это не еретиков на кострах жечь! В Рим умчался гонец с письмом, и с тех самых пор, как гонец вскочил на лошадь, а в подземелье грохнули, закрываясь, замки, кардинал потерял покой.

Папский легат тем временем снял с головы свой капюшон, и да Серда тут же пожалел о своем любопытстве. Чувствуя, как слабеют колени, кардинал решил, что лучше бы уж отец Фаготтиста оставался в том виде, в котором явился.

Кардинал увидел перед собой скуластое, суровое, изможденное лицо аскета. Волосы Фаготтисты были коротко острижены, белы как луна, а когда он взглянул на кардинала в упор, тот и вовсе застыл, чуть ли не парализованный увиденным: папский легат был бледен до невозможности, так, что даже желто-багровый огонь факелов не мог добавить красок его чертам, и из-под белесых бровей на кардинала смотрели кошмарные, ярко-красные глаза.

Отец Фаготтиста оказался альбиносом.

Кардинал малодушно подумал, что пойманный демон выглядел гораздо более по человечески.

- Значит, донос, - констатировал Фаготтиста. – Ну, ничего нового.
- Что? – спросил оглушенный кардинал и тут же спохватился, - да-да, донос.
- Понятно, - сказал Фаготтиста, и уже не обращал больше на кардинала внимания, полностью занявшись демоном.

Он приблизился, ткнул того ногой. Демон приоткрыл глаза шире, издав едва слышное, придушенное шипение.

- Попался, - сказал Фаготтиста, усмехнувшись.

Усмешка эта напугала кардинала еще больше, а вдобавок показалось ему, что в голосе Фаготтисты мелькнуло какое-то странное, абсолютно невозможное сочувствие.

Демон слабо шевельнулся, разворачиваясь, и перевернулся на спину. В тех местах, где его запястья и лодыжки охватывали веревочные петли, кожа была сожжена до язв и кровавых ошметков.

Тут Фаготтиста, нимало не смущаясь, поднял подол рясы, обнажив до бедра неожиданно мускулистую ногу. Выше его колена кардинал увидел металлический обруч, блестящий, с шипами, прикрученный к ноге тонкой цепью. Зрелище было жуткое и притягательное одновременно, да Серда смотрел во все глаза, ему и в голову не пришло отвернуться.

Фаготтиста, не обращая внимания ни на кардинала, ни на лежащего демона, принялся разматывать цепь, шипя сквозь зубы, когда задевал рукой за шипы на обруче. Демон заерзал, засучил ногами, лицо его исказилось.

Когда его поймали, он только насмехался над охотниками, да ругался сквозь зубы, поливая монахов шквалом отборных и изобретательных оскорблений. Потом явно ослабел, от часа к часу теряя все больше сил, но оставался непокорен, и никакого смирения не проявлял. Теперь же, при виде Фаготтисты, вдруг обмяк, начал жалко всхлипывать и дрожать.

Кардинал, забившись в угол кельи, мечтал, чтобы все поскорее закончилось.

Фаготтиста наконец размотал цепь, снял с ноги обруч, опустил подол рясы, скрыв ногу со с кровавыми потеками, и, приблизившись снова к демону, опустился на одно колено. Тот затрясся.

- Ну вот и все, - нежно сказал Фаготтиста, защелкивая обруч вокруг шеи демона. – Вот и все.

Кардинал ощутил, как от этой нежности желудок его скрутился в комок, а сердце испуганно сжалось. Демон, чуя конец, совсем обмяк.

Фаготтиста ловко снял с демона веревки, отбросив их брезгливым движением в угол кельи. Подергал ошейник, проверяя, крепко ли держит замок, и потянул за цепь.

Демон покорно встал и двинулся за папским легатом, повесив голову и шаркая ногами. Фаготтиста вновь натянул на голову капюшон, и молча пошел прочь из кельи, вверх по ступенькам, выше, выше, на улицу, где его прямо перед собором ждала наглухо закрытая черная карета без гербов и прочих знаков.

Он впихнул демона в карету, и тут же полез внутрь сам, не прощаясь, метнув только лишь быстрый взгляд в сторону кардинала. Кучер, тоже закутанный во все черное, хлестко щелкнул кнутом.

Кардинал кивнул, проводил рванувшую с места карту глазами, и, чувствуя себя больным и старым, не оглядываясь, пошел к себе в кабинет, от всей души надеясь забыть и последние три дня, и демона, и особенно - жуткого папского легата..

В карете тем временем происходило следующее: легат сдернул с головы капюшон, вдруг сделавшись из беловолосого альбиноса светло-рыжим, чуть веснушчатым по скулам голубоглазым мужчиной, без каких либо признаков аскезы или других лишений. Отцепив от ошейника цепь, он с силой прижал к себе демона, втянул его полностью на свои колени, обхватив рукой за затылок, и притиснул лицом к груди.

Доведись кардиналу да Серде увидеть, с какой страстью иезуит обнимает демона, вряд ли бы это прошло без последствий для кардинальского рассудка.

Впрочем, душевное состояние кардинала оставалось проблемой только самого кардинала. Сидящие в карете забыли о нем сразу же, как только из-под колес брызнули дорожные щебень и грязь.

- Убью идиота собственноручно, - рыкнул Фаготтиста в макушку демона, зарывшись носом в спутанные черные космы.
- Боюсь-боюсь, - хриплым, разбойничьим голосом отозвался демон, едва шевеля запекшимися губами.
- Безмозглый шут, - сказал Фаготтиста со смесью злости и облегчения в голосе. – Еще и шутки шутит… Ну, совсем плохо?
- Лучше, - кратко ответил демон и поерзал, устраиваясь удобнее. – Гладь. Ошейник сними.
- Э нет, - Фаготтиста, как и просили, начал гладить по волосам, аккуратно разбирая сбившиеся в колтуны пряди. – Потерпишь еще пока.


30 апреля - 1 мая 1552 года; 12.00; замок неподалеку от города Честер, графство Чешир, Западная Англия.

- И что же это я наблюдаю, позвольте спросить? Как прикажете все это понимать? У меня тут подготовка к балу в разгаре, а из свиты на месте только Гелла и Азазелло! А остальных где носит? Даже черт не знает, где их носит! Возмутительно.

Провинившиеся, стоявшие прямо перед троном, покаянно повесили головы. Бегемот даже сделал попытку проковырять носком сапога наборный пакрет. Фагот тяжко вздохнул.

- Один совсем отбился от рук, распустился, сбежал, позабыв все свои обязанности! Зачем сгинул, строптивое животное, отвечай? Нет, ну никакого сладу!
- Кинжал хотел, - проблеял Бегемот, отводя глаза. – Мессир.
- Ну, и где кинжал? – язвительно сказал мессир. – Что за кинжал?
- Чезаре Борджиа, - еще тише ответил Бегемот. – Не смог, подставился, попался.
- И это вот мой шут, по определению ловкач и проныра, - утомленно посетовал мессир. – Позор. С кем я работаю…

Позади трона кто-то весело хмыкнул, не удержавшись.

- Нам бал открывать через десять минут, а мне приходится свиту воспитывать! Ну а ты, Фагот – что ты забыл в Севилье?
- Известно – что, - хрюкнули за троном.
- Я его наказал, лишил силы, чтобы проучить, заметьте, всего на три – три! – дня, даже не на неделю! И что же? Тут же второй, наплевав на все, мчится его спасать, вопреки всем моим воспитательным усилиям! Подумаешь, подпортили коту шкуру. Заживет, не в первый раз. Ну, что скажешь?

Фагот молчал, уставившись взглядом в пол. На голове непокорно торчали рыжие вихры.

- Дожили! – устало сказал мессир, прикрыв глаза рукой. – Мятеж внутри свиты, и открытое неповиновение пред моим лицом! Нас засмеют наверху.

За троном опять заржали, уже и не скрываясь.

- Прочь с моих глаз, бездельники. Животное порядочно наказать, твоя обязанность, Фагот. Все понял? Кнут дать?
- Спасибо, мессир, все есть, - с плохо скрытой радостью, что нагоняй подошел к концу, ответил Фагот.
- Вон! – приказал мессир. – Гелла, подойди. Королева бала на месте?

Фагот и Бегемот, почтительно поклонившись, попятились, стараясь казаться незаметными, медленно отодвинулись прочь, шмыгнули за дверь, и вот тут, уже не теряя времени, пошли по галерее, все быстрее и быстрее с каждым шагом. Наконец, побежали, Бегемот вырвался вперед, прыгнул, в полете обернувшись огромным котом, рванул вперед, цепляясь когтями за гобелены на стенах и полу.

Фагот не отставал. На всех парусах они ворвались в большую темную комнату, освещенную лишь пронзительным лунным светом, лившимся сквозь узкое стрельчатое окно. Лунные лучи, проходя сквозь витраж, разбивались на серебристые, сиреневые и дымчатые пятна, плававшие в густом синем сумраке, облизывали огромную кровать, островом высившуюся посередине.

Фагот захлопнул дверь, отсекая далекие звуки начавшегося бала, и ловко схватил кота за загривок. Тот тут же повис тряпкой, безвольно опустив лапы и хвост.

- Пожалуй, надо выполнить приказ, - задумчиво сказал Фагот, созерцая проплешины на лапах кота, оставшиеся от веревок. Шерсть там еще не успела восстановиться. – Отодрать тебя безжалостно, чтоб надолго запомнил.
- Ммм… - мурлыкнул Бегемот. – Знаешь, фальшивый иезуит, вот цепи и кнуты – они меня просто восхищают… Или ты имел в виду что-то еще?

Тут кот извернулся, цапнул Фагота за палец, шлепнулся на кровать и вернулся в человеческий облик. В отличие от предыдущей ночи, выглядел он гораздо лучше – все такой же худой юный обормот, но из тела ушла вся болезненность, стоило только вернуться силе, волосы лежали лоснящимися тугими завитками, глаза нахально блестели.

- Ну давай, - сказал паршивец. – Наказывай, мой рыцарь. Как ты вытащил меня от злых-презлых инквизиторов, я так впечатлился! И эта ряса! О-о…

Фаготу вдруг вспомнилась та далекая ночь, когда Бегемот увидел его, а он сам – Бегемота. Бегемот, наглый шут, пользуясь статусом любимчика мессира, сразу наложил на Фагота лапу, захватив того в свое полное и безраздельное владение. Признаться, сопротивления не было оказано никакого. Рок, сказала Гелла. Предназначение, поправил ее мессир. Мое, мурлыкнул кот.

Бегемот завозился на кровати, привлекая к себе внимание. Рубашка полетела в одну сторону, рейтузы в другую. Он развалился по подушкам, голый, длинноногий, с четко очерченными ребрами, раздвинул колени и провел рукой между ног.

Фагот медленно расстегнул ремень, глядя бесстыднику прямо в глаза. Бегемот облизнулся, тут же соскользнул с кровати и оказался на коленях прямо перед Фаготом. Фагот смотрел в запрокинутое лицо с полуприкрытыми блядскими глазами, запустил руку в густые шелковистые волосы и потянул к себе. Картина как всегда сводила с ума, тело свело вожделением, в горле застрял комок. Бегемот ткнулся лицом Фаготу в пах, с шумом втянул носом запах и высунул язык. Фагот чувствовал, как нетерпение ноет в животе, как болезненно наливается член. Блудливый котяра всегда действовал на него одним, совершенно однозначным образом, и это не было секретом ни для одного, ни для другого. Поэтому Бегемот опять приподнял лицо, улыбаясь и не отводя блестящих глаз от глаз Фагота, открыл рот и втянул внутрь головку, чмокнув губами с нескрываемым наслаждением.

- Вот так, - сказал Фагот низким голосом. – Искупай, старайся.

Бегемот что-то неразборчиво фыркнул, не выпуская члена изо рта, но послушно насадился глубже, впуская Фагота до самого горла, так глубоко, что Фаготу казалось, еще чуть-чуть, и Бегемот коснется мошонки губами.

Бегемот сосал изумительно, с воодушевлением, касаясь всех нужных местечек на члене Фагота, вылизывая налитую вену и натянутую уздечку, поглаживая умелыми пальцами яйца, при этом еще и стонал – словом, просил прощения изо всех сил.

Черные локоны при каждом движении головы скользили по животу Фагота, и он понял, что долго не выдержит, а хотелось растянуть удоволь… э, наказание.

Он вздернул Бегемота вверх, прижался ртом к распухшим губам, дурея от шального, расфокусированного взгляда, которым одарил его Бегемот.

- Что? – слабым голосом спросил тот, повиснув на у него руках. – Я хочу…
- Ложись, - велел ему Фагот, толкая в кровать носом в подушки и прижимая сверху одной рукой. Второй он пытался выпутаться из одежды, но ничего не выходило.

Пришлось оставить Бегемота на минуту, чтобы раздеться. Бегемот лежал ничком на кровати, искоса поглядывая на Фагота, с зовущей и нетерпеливой гримасой на лице, выпятив зад.

- Ну, сколько можно возиться? – спросил он и вздернул задницу еще выше.
- Наглая тварь, - процедил сквозь зубы Фагот, наконец освободившись и опершись коленом о кровать. – Не терпится?

Бесстыдно выставленные напоказ ягодицы сводили с ума, полностью парализуя способность соображать.

Фагот подобрался ближе, прижался вплотную, длинно выдохнул, закрыв глаза. Провел членом по ложбинке, сжал зубы и толкнулся внутрь.

- Больно! – сказал Бегемот капризным тоном и дернулся назад, навстречу.
- Потерпишь, - сквозь зубы процедил Фагот. – Ты наказан.

Ответом ему стал невнятный смешок и жадное ерзанье. Фагот, наплевав на жалость, ритмично вбивался внутрь, глубже и глубже. Бегемот проныл что-то бессвязное и пошлое, потом стоны превратились в вовсе неразборчивое бормотанье. Фагот старался двигаться медленнее, с оттяжкой, чуть задерживаясь на входе. То, как Бегемот вертел задом, всхлипывая и задыхаясь от похоти, подмахивал, изо всех сил пытаясь собрать разъезжающиеся колени, быстро и верно сводило его с ума. Единственной мыслью, которую еще хоть как-то удавалось удержать в мозгу, было – дождаться, дождаться, дождаться, пока…

Бегемот бессильно распластался по постели, полностью отдавшись на волю Фагота. С каждым движением он только дергался, обозначая встречный рывок, жалобно терся, уже не помня себя, совсем одурев от страсти и наслаждения.

- Ну, будешь еще сбегать? – прошипел Фагот, вбивая бедра еще сильнее, вгоняя член еще глубже.
- Мммммыыы, - проныл Бегемот. – Ещщщееееоооо… сильнее-е
- Ах еще-е-о? Быстрее?- обещающе протянул Фагот и наддал еще. – Будет тебе сейчас быстрее, выше, сильнее…

Бегемот начал орать в голос, да так пронзительно, что кусочки цветного стекла в витраже затрепетали в медной оплетке. Фагот со всей силы приложил ему по гладкой, нежной ягодице, второй рукой сжимая бедро до синяков. Бегемот пискнул, чуть ли не мяукнул и кончил, свиваясь в спазмах удовольствия. Фагот сорвался прямо за ним, почувствовав, как оргазм сначала пробил огненным лучом вдоль позвоночника, прострелил от копчика до затылка, и жгучей волной пошел дальше по всему телу, заставив задохнуться, выгнуться до предела, сжать пальцы так, что ногти до крови впились в податливое чужое тело.

Да нет, не чужое. Свое.

Тишина бухала в ушах как набат. Потом сквозь вату блаженной одури и опустошения снова начали пробиваться отзвуки бала.

Фагот растянулся на измочаленном Бегемоте, не в силах даже отползти в сторону. Впрочем, тот не возражал. Ошейником Фагот больно расцарапал себе подбородок, когда, кончая, вцепился Бегемоту зубами в плечо.

- Сейчас сниму, - пообещал Фагот.
- Ну уж нет, - зевнув, сказал Бегемот. – Пусть будет, мне нравится.

Фагот не удержался, щекотно фыркнул Бегемоту в шею.

- Поздно фыркать, - сообщил Бегемот и ухитрился повернуться.

Теперь он лежал на спине, зацепившись ногами за поясницу Фагота, а руками – за бока.

- Почему это – поздно? – лениво спросил Фагот. Тело сладостно ныло, после оглушительного оргазма требуя немедленного сна.
- А ты думал, это игрушки? – спросил Бегемот, подцепив пальцем тускло блеснувший в темноте ошейник. – А вот нет, дорогой ты мой рыцарь, необразованный еретик, катар и прочий альбигоец, ты сам не знаешь, во что ввязался.
- Ну что еще? – пробормотал Фагот. Разговаривать, как и шевелиться не хотелось совершенно. Хотелось просто лежать, подоткнув под себя неугомонного беса, и чтобы тот заткнулся и дышал только тепло и уютно в плечо. – Я думал, все самое ужасное со мной уже случилось.
- Ты теперь мой! – с нескрываемым удовлетворением почти что пропел Бегемот. – Мой, мой, мой, совсем мо-ой!
- Я и так твой, - буркнул Фагот. – Тоже мне новость.
- Э нет, - самодовольно ответил хитрый бес. – Ты выкрал меня у врагов, обессиленного и поверженного, одел на меня ошейник, как знак своей власти, увез прочь – понимаешь? Ты заявил на меня права и привязал к себе. Я – твой, а ты – мой. Навсегда.
- А что, раньше было как-то по-другому? – ехидно осведомился Фагот. – Бегемот, будь любезен, умолкни уже и дай поспать, а? Тебе, кстати, тоже силы восстановить не надо?

Но Бегемот не угомонился, завозился, выбрался из-под Фагота и сел рядом, начал дергать за руку.

- Ну что? – спросил Фагот. – Не мучь меня, демон, дай поспать.
- Вставай, пойдем со мной! – потребовал Бегемот, продолжая выворачивать Фаготу руку. – Ну вставай же!
- Знаешь, я уже жалею, что вытащил тебя от инквизиторов, - с чувством сказал Фагот и тоже уселся. В голове звенело.
- Я принадлежу теперь тебе, значит, ты должен делать все, чтобы мне было хорошо, - безапелляционно сообщил Бегемот.
- Ты ничего не путаешь, нет? Почему-то мне казалось, что должно быть как-то наоборот, - вяло огрызнулся Фагот, вылезая вслед за настойчивым Бегемотом из уютной кровати.

Бегемот, не дав ему одеться, потащил его из комнаты, опять по коридорам и лестницам, и вдруг они оказались на одной из башен замка, вывалившись на открытую площадку прямо под ярчайшее ночное небо. Звезды как иглы бегемотова ошейника кололи глаза своим светом, луна висела ослепительным белым кругом, немного кособоким.

Голый Бегемот в лунном сиянии сделался серебряным, и даже волосы отсвечивали сдержанным платиновым блеском.

- Посмотри, какие тут звезды… С этой башни, кажется, самый лучший вид на звезды во всем мире.
- Мда? – с сомнением спросил Фагот, подняв взгляд. – Откуда ты знаешь?

Звезды как звезды. В Лангедоке, пожалуй, и поярче будут.

- Я тут жил раньше, - сказал Бегемот, перевесившись через каменную ограду вниз и снова выставив весь тыл на обозрение. Как и любой оборотень, наглый кот абсолютно не стеснялся наготы. – Давно.
- Да? – внезапно заинтересовался Фагот. – И как давно? И что ты тут делал?
- Да так, - ответил Бегемот из-за парапета, свесившись еще ниже и болтая ногами в воздухе. Голый круглый зад светился не хуже луны. – Жил тут, помогал одному королю Грааль искать…
- Вот как, - спокойно сказал Фагот.

Зная Бегемота, можно было легко представить, как именно он искал тут Грааль.

Бегемот вынырнул из-за ограждения, подошел к Фаготу и повис на шее, заглядывая в глаза. Улыбался он так широко и сладко, что казалось – кроме улыбки не осталось больше ничего.

- Р-ревнуешь? – безошибочно определил он причину внезапного спокойствия Фагота. – Зря. Это было полторы тысячи лет назад, лет за пятьсот до твоего рождения. Ты вообще не забыл, что раньше был смертным, а? Рыцарь?
- Нет, я выше ревности, - с усилием сообщил Фагот. – Как звали тебя тогда, демон?
- Ну да, ну да, - рассмеялся Бегемот. – Конечно, ты выше этого. Тогда – недолго, кстати, - меня звали Мерлином.
- Дурацкое имя, - сказал Фагот. – Идиотское.
- Мммм, - невнятно ответил Бегемот, устраиваясь поудобнее в руках Фагота и задирая нос в небо. – А звезды здесь все же хороши…
- Да, действительно, неплохой замок, - невпопад сказал Фагот.

Ну, раз уж он завел себе животное…


12 июня 2011 года; 15.47; вокзал Термини, Рим.

Когда санитары бригады скорой помощи, вызванной к прибывшему в Рим поезду, на кресле-каталке везли по перрону к машине миссис Палмер, мимо деловито прошел высокий худой рыжий господин с элегантным саквояжем в руках. Рядом с ним, очевидно, шагал его спутник, голенастый молодой человек со встрепанными черными волосами, стараясь не отставать и прижимая ухом к плечу мобильный телефон.

- Да-да, я понял, мы скоро будем! Только почему так быстро? Мы хотели еще заехать в Монако, давненько мы не были в казино… Ах, он уже взял его на работу… Ну, это меняет дело.

Трубка разразилась возмущенными звуками.
Рыжий господин дернул плечом, но, впрочем, не обернулся и в разговор не вмешался.

- А что такого? – капризным тоном отбивался черноволосый. – Мне было скучно… Да не ворчи, сказал же – скоро будем. Ты только не забудь одеться, дорогая, а то твой кружевной передничек по нынешним временам смотрится вполне определенным образом…

Телефон, видимо, что-то пообещал игривому молодому человеку, потому что тот рассмеялся и сказал, кося глазом на все же обернувшегося рыжего:

- Нет-нет, целоваться я с тобой не стану, дорогая… Да и Фагот вот будет недоволен, ты же знаешь, он не любит делиться…

И тут же сделал страшные глаза, показывая, что всего лишь пошутил, и самую чуточку кривляясь.

*Бессун - англ. bassoon - фагот

@темы: слэш, тексты, фанфикшн

---

[tornado-homo]

Дабы… как-то отметиться при вступлении , чуть оживить сообщество и сделать первую запись в 2012 году, запощу это:
Приятно,что есть сообщество по роману

@темы: Воланд, фанарт

---

Старое исполнение с Hot fest

[Лася]

Ну, пускай и тут тоже будет, верно?
Автор: Лася
Заказчик: Ianthinus

Original. Впечатления работницы дома-музея Булгакова, случайно оставшейся на ночь в "нехорошей" квартире. "Не шалю, никого не трогаю, починяю примус."

- Ты, Ань, не волнуйся, - тараторит Милочка, пытаясь одеть пальто и всё время не попадая в рукав. Эту чудесную, немного глуповатую, но, в целом, милую и добрую женщину зовут Людочкой, но так уж повелось, что за ней закрепилось это прозвище. Анна к ней всегда хорошо относилась, но сейчас её быстрая речь и нелепое притоптывание ножкой очень и очень раздражает. – Это всего лишь на ночь, только и всего! А то сама понимаешь – оставить музей незапертым, так ведь влезут, обязательно влезут, нашим людям только волю дай…
Ай, какая неприятность, в самом деле: сломался замок, старинный тяжёлый замок на массивной двери. Случилось это уже под вечер, вызывать мастера в такое время смысла нет, так что было принято решение пригласить его завтра, а на одну ночь оставить дом под присмотром кого-нибудь из работников. Кого? Конечно же Аннушки, она же весь день жаловалась, что ей совершенно нечем заняться, и что она скоро зачахнет от скуки. Пускай посидит, покараулит, развлечётся.
- А если полезут? – волнуется женщина, прижимая руки к груди. – Что мне делать?
- Тогда сразу вызывай милицию, - твёрдо сообщает милочка, справившаяся, наконец, с пальто и уже одной ногой стоящая на пороге. – Нечего и думать! Как только услышишь какой-нибудь подозрительный звук, сразу звони! Да и ты же не одна, вон, Бегемотик наш тебя защитит, если что, правда ведь?
«Бегемотик» презрительно щурится и уходит на кухню. Мерзкое животное: вечно путается под ногами, орёт дурным голосом и не даётся в руки. Как есть – натуральный демон.
- Обиделся, - смеётся женщина. - Ну, ни пуха ни пера тебе, милая.
- К чёрту, - машинально отвечает Анна в пустоту и садится в мягкое кресло, в котором стёрлись все пружины, и от которого сильно пахнет старостью. В доме громко тикают часы, за окнами уже совсем темно, только безразлично мерцает унылая полная луна. Уставшая работница сама не замечает, как засыпает.
Просыпается она от тишины. В музее стоит поистине гробовая тишина: не тикают часы, на улице не гудят машины, очень душно и почему-то остро ощущается пустота. Аннушка сжимает подлокотники и пытается понять, чего же она так боится.
А потом приходят звуки. Сначала какой-то скрип, будто где-то качается плохо смазанная дверь, размеренный, усыпляющий. Женщина поднимается и подходит к окну, предполагая, что, быть может, это что-то на улице. Но источник определить не удаётся, тем более что вскоре к скрежету прибавляется ещё один звук – глухой, будто кто-то двигает тяжёлый комод по деревянному паркету.
- Бегемот! – зовёт она и идёт на кухню, отчего-то стараясь ступать как можно тише. – Это ты шумишь?
Кота на кухне нет. В свете луны таинственно поблёскивает коллекция примусов.
- Мерзавец, - шипит Аннушка, и тут же где-то с оглушительным грохотом хлопает окно. Работница со всех ног кидается назад. Старое окно с облупившейся краской распахнуто настежь, рядом валяется вырванный с корнем шпингалет, в комнату резкими порывами врывается ледяной ночной ветер. Женщина пытается закрыть окно, но без задвижки это довольно трудно сделать, и приходится взять массивный бюстик, чтобы поддержать раму. Запыхавшаяся, пытающаяся убрать лезущие в глаза растрепавшиеся волосы, она не сразу замечает, что прошлые звуки исчезли, и им на смену пришёл другой, гораздо более пугающий: топот и скрип паркета. В комнате, находящейся рядом, закрытой двумя хлипкими деревянными дверцами, кто-то неторопливо прохаживался.
- Кто здесь? – шепчет Анна, не решаясь повысить голос. В комнате раздаётся громкое мяуканье, и на секунду дышать становится легче – да это же Бегемот! – но коты не умеют так топать, сухо покашливать, и точно не могут с тихим вздохом садиться на диван. Женщина не может пошевелиться. Из неплотно прикрытого окна тянет холодом, по спине ползут мурашки, ноги словно налились свинцом. В комнате кто-то тяжело дышит, скрипят пружины дивана. В тёмном коридоре мелькает тень.
Аннушка закрывает глаза, соскребает остатки мужества, подходит к двери и протягивает вперёд руку, чтобы её открыть.
- Кто здесь? – раздаётся громкий мужской голос из-за двери. Тон его настолько величественный и повелительный, что по всему телу несчастной работницы прокатывается ужас, точно это она воровка, влезшая в музей.
- Это Аннушка, - раздаётся спокойный голос из дальней комнаты. Комната эта в музее всегда стоит открытой, но женщина не может заставить себя повернуть голову, чтобы разглядеть говорящего. – Тридцать два года, не замужем, живёт с тёткой, подозревает у себя хроническую мигрень.
- Глупости это всё, - раздаётся где-то совсем рядом чей-то недовольный бас. – Гулять надо больше, и не будет мигрени.
- Прикажете убрать, мессир?
- Не стоит. Пускай остаётся, - этого Аннушка уже не слышит, она стремглав несётся на кухню, подальше от жутких голосов. В коридоре уже не просто шаги: там громко ходят, слышен звон, шелест одежды, негромкий разговор…
- А я считаю, что её надо выгнать! – женщина влетает в кухню и видит кота. Бегемот сидит на столе, и ладно бы, если б он просто сидел, но он сидит, закинув лапу на лапу, и держит один из примусов. Фыркнув, он поднимает мохнатую чёрную голову и пристально и зло смотрит на Анну неестественно жёлтыми глазами. – Она дура, и плохо обращается с котами! Зовёт их мерзавцами и негодяями.
- И правильно зовёт, - доносится всё тот же недовольный мужской голос из коридора. – Тебя по уму давно гнать из этого дома надо!
Работница не смеет отвести взгляд от Бегемота, который по очереди берёт примуса, разглядывает их и любовно протирает когтистой лапой. Когда он говорит, он широко раскрывает зубастую пасть, точно кукла, которую дёргают за верёвочки.
- А я что? – немедленно откликается кот, не обращая более внимания на женщину. – Я ничего. Сижу тут, наблюдаю. Не шалю, никого не трогаю, починяю примус. Хороший примус! – Бегемот скалится, любуясь своим отражением в зеркальной жестяной поверхности. – И если кого и гнать, так это эту тётку! Она, между прочим, всё ещё не отдала тёте Любе две сотни рублей, которые заняла в прошлом месяце.
Аннушка пятится назад: жуткие голоса кажутся ей куда более безопасными, чем это чёрное чудовище. Не глядя, куда идёт, она натыкается на что-то спиной.
- Аккуратнее, - звучит рядом томный женский голос. Мимо Анны, грациозно покачивая бёдрами, проходит абсолютно голая женщина, несущая в руках глиняный горшок, из которого исходит дурманящий запах, от которого немедленно начинает кружиться голова. Ведьма, бесшумно ступая босыми ступнями, уходит на кухню; её белоснежная кожа сверкает в лунном свете, льющемся из окна.
«Да разве так можно?» - думает работница, прикладывая руку ко лбу и усилием заставляя себя стоять на ногах. – «Голой… по дому…»
Эта неожиданно простая и обыденная мысль, в которой нет ничего мистического и непонятного, на мгновение отрезвляет её. Происходящее перестаёт казаться жутким полночным бредом. Женщина не может дать объяснения тому, что происходит, но одно она знает точно: это не её дело. Пусть со всем этим бедламом разбирается кто-то другой, а лучше – милиция. И она бежит назад, к своей сумке, где притаилась крошечный мобильник, способный решить все её проблемы.
- Бесполезно, - сообщает невысокий широкоплечий мужчина, стоящий в тени и как-то безразлично наблюдающий за испугом работницы. – Он сел.
Аннушка затравленно кидает взгляд на старый телефон, стоящий в углу, прикидывая, успеет ли добежать до него быстрее этого странного человека.
- Не успеешь, - сообщает демон, в его голосе отчётливо звучит угроза. Он делает шаг вперёд – работница рефлекторно отступает назад – и становится видно его некрасивое лицо, которое ещё больше уродует клык, торчащий изо рта. – Не надо никуда звонить.
Мужчина резко разворачивается и уходит в ту самую злополучную комнату, из которой доносятся голоса, звяканье тарелок и бокалов. Туда же уходит и кот, важно вышагивающий на задних лапах и поправляющий на ходу усы, точно заправский франт. Женщина отходит к входным дверям и робко приоткрывает их. На лестничной площадке темно. Анне кажется, что, выйди она из музея, с ней немедленно случится что-то ужасное, нечто гораздо хуже, чем то, что уже произошло, и она медленно отпускает ручку и останавливается в нерешительности. В комнате раздаются смех и обиженный голос Бегемота.
Она подходит к креслу, чувствуя необыкновенную слабость и нестерпимое желание упасть, уснуть и никогда не просыпаться. Из стены медленно вышагивает бледная тень. Высокий мужчина, не обращая никакого внимания на женщину, бесшумно проходит мимо. От него веет холодом и пустотой.
- Господи, - бормочет Аннушка, пытается перекреститься, но не может. Новоприбывший гость оборачивается, и в его очках сверкает отражение ослепительной горящей луны. Измученная работница на дрожащих ногах опускается в кресло и теряет сознание.

- А вот и мы! – кричит Милочка, распахивая двери и громко стуча каблучками по паркету. Анна трёт глаза и щурится от яркого солнечного света. В музее светло и пусто, громко тикают часы. – Ну как ты, дорогая моя? Всё хорошо?
Окно закрыто на шпингалет, все предметы стоят там, где и должны стоять, и нет никаких следов пребывания ночных гостей. Полуночное наваждение растаяло, сгинуло под яркими лучами.
- Бегемотик! – радостно всплёскивает руками Людочка, безрезультатно пытаясь схватить кота или хотя бы почесать того за ушком. Пушистый негодяй ловко уворачивается от её рук, вскакивает на подоконник и нахально смотрит на Аннушку жёлтыми глазами, словно заговорщик, напоминающий о секретности всего произошедшего. Женщина встаёт и на негнущихся ногах выходит из музея.

@темы: фанфикшн, персонажи

---

[Deus ex machina*]

Такого, кажется, еще не было

@темы: Фильм, персонажи

---

Прекрасный фото-проект от Ретро Ателье

[Simply~Mad]

За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!
За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!

Впрочем, этот небольшой проект получился не только и не столько про любовь. Хотелось объять необъятное (имею в виду всю книгу). Объять в рамках 13! картинок было не реально.

Читать, смотреть и наслаждаться

@музыка: Башня Rowan - Авалон

@темы: интересные ссылки, Фотографии, иллюстрации, персонажи

---

"Лунная ночь", Бездомный/Бегемот

[Simply~Mad]

26.05.2009 в 07:34

Пишет  O.Sadey:

"Лунная ночь", "Мастер и Маргарита" М.Булгакова, NC-17, слэш, Бездомный х Бегемот

Лунная ночь

Автор: О.Садей
Бэта: Abyss de Lynx
Фэндом: «Мастер и Маргарита» (М. Булгаков)
Пара: Иван Бездомный, Бегемот
Рейтинг: NC-17
Комментарии автора: мой первый (и, скорее всего, последний) фанфик в этом фандоме. Во сне к поэту Ивану Бездомному приходит таинственный мальчик... Время – после событий, описанных в книге.

читать

Поэт Иван Бездомный смотрел на луну. Луна была полной и будто укоризненно глядела на незатихающий город. А в лунном свете и город-то казался странным, не своим – не той Москвой, к которой поэт привык. И было до страшного легко на душе. Хотелось вальсировать по комнате, петь и смеяться, растворяться в лунном свете – так, чтобы никто и помыслить не мог о том, что это невозможно. Проказница-луна проложила широкую дорогу к его подоконнику, освещая каждую морщинку на усталом лице Бездомного. Плясали пылинки, поднятые худыми ногами со старого ковра. Скупая слеза скатилась по впалой щеке, и снова поэтом овладела та апатия, которая приходила каждое полнолуние. Тогда, когда он вспоминал события, произошедшие много лет назад...
В этот вечер поэт все-таки заснул. Но во сне к нему пришло НЕЧТО. Оно улыбалось, сидело рядом. Мальчишка в черном одеянии пажа, с живыми глубокими глазами, которые сначала показались Ивану двумя провалами на юном лице.
Мальчик пришел по той самой лунной дороге. Пришел в сон, сам будучи сном – Иван осознавал это неожиданно остро. Пришел, нарушив покой спящего поэта, сел на подоконник, свесив ноги в комнату, долго смотрел на поэта оценивающим взглядом. А потом заговорил. Его голос был теплым, напоминал кошачье мурчанье, но было в нем что-то, что заставляло сердце замереть от суеверного ужаса, и кровь то застывала на своем пути, то каруселью бежала по организму, кружа голову и мешая думать.
- Здравствуйте, милорд. Это ваш сон, да..?
Полувопрос-полуутверждение, будто бы он и сам сомневался, что говорит правду. Черные глаза непостижимым образом отражали лунный свет, мерцали, как два осколка алмаза, лежащие на угольно-черном бархате. Тонкие, нежные губы кривились в подобии улыбки, но было заметно, что юноша редко улыбается – гораздо чаще его лицо остается бесстрастным.
- А вы все такой же, милорд! – мальчик спрыгнул с подоконника. Шевельнулось пурпурное перо на черном бархатном берете, встопорщился белоснежный, кажущийся ослепительно белым в полутьме воротник. Мальчик снял берет, взъерошил волосы – так похожие на ночь, накрывшую город. Подошел к Ивану. Поэту казалось, что ночной гость смотрит сверху вниз, хотя его макушка приходилась вровень с плечом мужчины.
- Это сон? – глупо поинтересовался Иван.
- Наверное, - мальчик усмехнулся, сел на кровать поэта. – Ну, а раз сон, то Вы будете стоять как столб посреди комнаты! – в тихом голосе послышалась обида. Иван каким-то даже не шестым – десятым чувством осознал, что обижать мальчика чревато неприятными, а то и опасными последствиями, и решил судьбу не искушать. По мере собственных сил, конечно: опустился на пол там же, где и стоял.
Мальчик рассмеялся. Так же тихо, чуть хрипло. Оперся руками на покрывало чуть сзади, запрокинул голову, мрачно-ласково глядя на поэта. Дернулся кадык на тонкой шее.
- Встаньте, милорд, - как будто с придыханием, но Иван просто не мог в это поверить. Поэт поднялся с пола, робко сел рядом с мальчиком. Черный кафтан соблазнительно обрисовывал каждую черточку тела ночного гостя, тонкий язычок скользнул по розовым губам...
О чем ты думаешь, Ваня! На лице мужчины промелькнул откровенный ужас, но тело предательски реагировало на близость юного существа. Мальчик мотнул головой, отбрасывая с лица прядки цвета ночи, погладил Ивана по щеке:
- Это же сон. А во сне можно все, верно, милорд? – прикосновение прохладных пальцев напомнило ветерок, ласкающий летом разгоряченную кожу. Мальчик погладил его шею: ближе к уху, там, где кожа наиболее чувствительна; царапнул мочку. Теплые губы повторили этот же путь, и черные глаза оказались неожиданно близко. Иван судорожно сглотнул, чувствуя, как предательски напряглось тело. Ладошки мальчика забрались под его рубашку, лаская спину. Язычок скользнул по его губам, чуть надавил, требуя впустить его; Иван машинально приоткрыл рот...
Нет, он не был невинен – встречался с девушками, с некоторыми даже жил некоторое время... Но никто и никогда не дарил ему таких ласк, никто не был так откровенен в своих желаниях, как этот странный мальчишка из не менее странного сна. Теплые губы пили стоны с его губ, от ненавязчивых, легких ласк все тело пробивала дрожь. Истерично взвизгнула молния на брюках, теплая ладошка сомкнулась на его плоти, заставив всхлипнуть в губы мальчика. Тот рассмеялся, навалился на поэта – неожиданно тяжелый и горячий; потерся всем телом, вызвав новый стон. Ласкал везде, где доставал, даря удовольствие, ради которого стоило бы и вовсе не проснуться... Иван не заметил, как оба они оказались без одежды, и мальчик оседлал его бедра. Лунный свет окрасил его кожу в голубоватый свет. Мальчик поймал ладонь поэта, поцеловал огрубевшие пальцы, свободной рукой продолжая поглаживать тело мужчины. Иван тонул в ощущениях, в черных озерах глаз, в прикосновениях потеплевших пальцев. От жаркой тесноты, объявшей его плоть, перехватило дыхание, расширились глаза. Мальчик прикусил губу, насаживаясь на его член, и дыхание вырывалось маленькими порциями, будто нехотя... И чудовищно сложно было оторвать взгляд от нежной кожи, от искривленных от боли губ, от мерцающих глаз... Глубоко внутри разгорался крохотный костер, отдавался уколами удовольствия по всему телу. Мальчик двигался, увеличивая темп, опираясь обеими руками на покрывало по обе стороны от торса Ивана, неестественно выгибаясь.
- Милорд... – едва различимая мольба в тихом голосе, в котором уже проскальзывали скулящие нотки. Иван хрипло выдохнул, балансируя на грани. Одного судорожного движения мальчика оказалось достаточно, чтобы перехватило дыхание, чтобы его партнер резко выпрямился, замирая на долю секунды, из его горла вырвался полустон-полувой... Белесые капли упали на живот поэта, и он знал, что где-то внутри мальчишки остался и его след...
Мальчик соскользнул с него, упал на кровать рядом.
- Какой потрясающий сон... – его голос все больше напоминал мурчанье. – Жаль, что скоро ты проснешься...
Иван обнял его, прижал к себе, уткнулся острым подбородком в макушку.
- Спасибо, - тихо. Мальчик улыбнулся:
- Пожалуйста, милорд. Ты запомнишь этот сон?
- Запомню.
Мальчик мурчал под боком, как большой кот. Это все казалось неправильным, да что там – Иван осознавал то, что так быть не должно, нельзя!..
Но ведь это сон. А во сне все можно. И можно поглаживать свое видение, своего ночного гостя, ероша волосы цвета ночи, несмело целуя тонкие плечи, ладошки, пальцы; слушать тихий смех мальчика и смеяться в ответ. Можно завернуться в одеяло и греть его своим телом, поражаясь холодности юного тела. Можно заснуть, чувствуя, как через двойной слой кожи мерно бьется сердце. Можно, балансируя на грани царства Морфея, понять, что это все-таки не сон...

***
- Марго! – звонкий голос пажа Воланда заставил стаю птиц сняться с веток сливы. Чернокудрая женщина в простом светлом платье, стройная и по-прежнему молодая и красивая, подняла голову, широко улыбнулась:
- Приветствую, Бегемот! Ты по пути или от господина Воланда?
- По пути.
- Заходи, - женщина порхнула к калитке, впустила стройного мальчика в костюме пажа. Закатное солнце, никогда не входящее в зенит, распаляло уставшую землю и навевало мысли о вечном. – Где был?
- У вас... У Ивана.
Неожиданная печаль в голосе мальчика заставила женщину встрепенуться:
- Что-то случилось?
- Нет, все хорошо. Сейчас отправлюсь к мессиру, он меня отпустил только на ночь... Хотя вы ведь не знаете, когда там ночь, - мальчик усмехнулся. Черные провалы глаз заблестели, когда он повернулся к солнцу лицом. – Передавай привет Мастеру.
Маргарита долго смотрела, как исчезает вдали, в глубокой черноте, хрупкая мальчишеская фигурка Бегемота. Вытерла непрошенную слезу, поправила тяжелые локоны. Грустная улыбка, казалось, срослась с лицом женщины. Однако впечатление ошибочно: стоило появиться на крыльце добротного деревянного дома седому мужчине, как в глазах Маргариты заплясали огоньки счастья. Мужчина обнял ее, зарываясь носом в волосы цвета клубящегося на горизонте тумана, откуда приходили иногда Фагот и Бегемот. Вместе или по отдельности.

***
- Фагот? – громадный черный кот потерся о ноги Рыцаря. Тот взял кота на руки, почесал за ушком:
- Нагулялся, Бегемотище? Иди, мессир ждет.
На пол встал уже хрупкий юноша в черном. Отбросил с лица пряди волос, напоминающих цветом провал колодца, надел протянутый берет, поправил перо:
- Ну, как?
- Иди, - Фагот подтолкнул товарища к высоким створчатым дверям. Мальчик кивнул, стирая с лица улыбку...

***
Утро постучалось в окно золотистыми лучиками солнца. Один лучик, набравшись смелости, скользнул по уставшему лицу спящего мужчины. Мужчина отмахнулся от него, перевернулся на другой бок – так, чтобы лучикам не было возможности изучать его лицо. Инстинктивно сжалась рука, забрав первую попавшуюся вещь: черный бархатный берет с длинным пером.

@темы: слэш, Иван Бездомный, фанфикшн, Бегемот